Андрей Ханжин - Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова

ни позора, ни подвига нет,

вырывается только и бъётся,

но не в силах сорваться, кричит,

а ответом лишь плесень колодца

и убитая мышь. Научи,

научи меня быть осторожным,

научи меня жить на игле,

на ноже, на развилке дорожной,

научи веселиться в петле.

Всё мимо, мимо — на вокзале

все ждут, никто здесь не живёт,

и запредельная нормальность

как белый снег, как скользкий лёд,

как банка пива после смены,

как телевизор перед сном…

Транзит поехавшей вселенной,

казённый, мёртвый, русский дом,

где искры разума как гниды

без крови щёлкают в ногтях,

и безбилетных водят гиды

под автоматом по путям.

И я, плацкарт, посмел влюбиться

в плевок рябины под окном,

средь харь посмел увидеть лица

не изувеченные сном,

живые лица ненормальных,

по шпалам что, в мазуте фраз

ползли и страшно целовали

отставших от народных масс.

Раздетая. Любовь моя — скелет

покрытый бижутерией и кожей,

раздетая, к лицу свинцовый цвет

и неба нет, и солнца нож сапожный

мелькнул убийцей в прорези домов,

раздетая, стеснительность подростка,

врубившего драм-басс колоколов

на Покровах у винного киоска.

Раздетая! Прайм-тайм, закат, проспект,

Останкинская (стоя на коленях)

капиталисту делает минет,

и ласково поёт ему по-фене

о благородстве смирного житья,

о родине, народе-богоносце,

и в переводе с местного ''нештяк'' -

на зоне Ходорковскому. И сосны

давно уже не лес — лесоповал,

раздетая, любовь моя — столица,

святых татуировок синева

и страшная зависимость молиться

на бампер мерседеса. Взлёт пошёл,

в окно квартиры пялится Гагарин,

раздетая, тебе с ним хорошо

как всякой кровожадно желчной твари.

Судьба моя ''лист дела 27'',

стихи мои в руках психиатрии…

Раздетая, не сплю с тобой, не ем,

футбол смотрю, привязан, обезжирен.

Раздетая, с тобой — на край земли

(что в двух шагах, у ямы за бараком)

кирять с блядями тушинских ''малин''

и Спасскую по пьяни ставить раком,

раздетая, любовь моя — вдова,

до запятых порезавшая мужа,

лежать с тобой в гробу и целовать

до слёз любимый тихий русский ужас.

Сумасшедший с невинным лицом,

бескорыстная страшная ясность,

друг мой, бразэ, амиго, кацо,

непорочное чистое мясо -

отражение… Я не смотрю

на тебя, когда счастлив и весел.

Ты свободен, беспомощный друг,

ты правдив и меня это бесит.

Я плевал в тебя, бил кулаком,

мазал кровью, кричал, корчил рожи,

это ложь, я с тобой не знаком,

это кто-то ужасно похожий,

у меня были руки, а ты

навязал мне дактилоскопию,

уголовного дела листы…

Я клянусь, у меня было имя!

Новогодняя хвоя, билет

на ''индейцев'' за десять копеек…

Погляди на меня! Твоё ''нет''

это просто исправленный ценник,

я бесплатен, просрочен, облит,

отражение, сколько тебе там?

Лет одиннадцать где-то на вид,

это бред, провокация, это

раздвоение, ересь, змея,

я не мог быть таким невозможно

искажённым… Нет, это не я,

это ложь, это кто-то похожий.

Положите меня за оградой,

под скамейку поставьте стакан,

чтобы яблоня дикая рядом,

чтобы ветер свистел… и тоска

на душе завывала по-русски,

чтоб желтели вдали фонари,

отхохочут пускай трясогузки,

отревут, чёрт возьми, глухари,

пусть старухи, пьянчуги, собаки

и от семечек пусть шелуха,

подмосковные чахлые маки,

обмелевшая чтобы река,

водомерки и зелень осоки…

на Руси есть такие места -

у просёлочной пыльной дороги

положите меня без креста.

Такие дни — проходят небеса

сквозь неподвижность каменных строений,

туманы, завтра осень, два часа…

Нам — липких паутин и сновидений,

предчувствия восторженной зимы,

овчина и горячая мадера

и будем живы, будем живы мы

хотя бы верой!

Идти своим путём… один на свете,

в архитектуре выкормленных тел,

смеяться — как над всем смеются дети,

не верить, что движенью есть предел,

идти своим… забив на осторожность,

рассыпав стих, разлив немую грусть…

и ночевать в трактирах придорожных,

знать номера красавиц наизусть,

быть в курсе, что "ТТ" порою клинит,

глядеть как грозовые облака

в жестянку подливают каплю ливня,

чтоб не оставить душу без глотка.

Я верю в то, что свет сейчас сойдёт,

что за ночь — пачка… ночью будет сниться

накрашенный холодный бабий рот -

— за то что не посмел в неё влюбиться.

Я верю, что однажды задохнусь,

не выдержу и крикну "слава Богу!"

я верю, что страна по кличке "Русь"

в Россию повзрослеет понемногу.

Я верю, что уже не доживу

до тихого квартирного покоя…

и если посмотреть, то там, в гробу

(когда откроют гроб) нас будет двое.

Я верю, верю, верю в листопад,

в нечаянные встречи и убийства

губами. Верю, что не виноват

в потере смысла.

Я верю. Эта вера так легка,

что в пустоте окажется незримой.

Я верю. Вот тебе моя рука.

Коснись её едва и следуй мимо.

Для смерти — только лучшие цвета,

сентябрь, глаза спокойны, бабье лето,

насыщенная светом пустота,

наполненная смыслом сигарета,

так жить, чтоб загораться от любви

к неважно чьей, но искренней надежде

и песню начинать с печальной "ми",

и в чистой и неряшливой одежде

вписаться в придорожный пыльный куст,

вселенной стать, ничем не привлекая

вниманье одержимых… Просто грусть,

раскрашенная осенью, такая

мгновенная, как будто Левитан

придумал этот мир — прекрасно мёртвый…

дышу костром листвы, немного пьян,

движения ясны, сомненья стёрты.

Догорает сырой сигареты малиновый уголь

и дожди в сентябре, и овчиной затянут рассвет,

трёхэтажный барак, где поэзия стиснута в угол

меж блатными и кухней — на мёртвых одиннадцать лет.

Распишись, разорвись… всё — баланда, всё жидко сырое,

в телефон (после карцера) робко стучатся друзья.

Что друзьям отвечать (ну, живой)… Я конечно открою

на подъёме глаза, я открою, открою глаза.

Я открою… увижу, забуду, простите за этот

монотонный расклад, всем хуёво, известно, увы.

И малиновый уголь нерусской сырой сигареты,

и сырая листва без просвета внутри головы,

и безглазый трепач в телевизоре (руки по локоть

в симпатичных чернилах) в орбиту растянутый ноль,

и как будто не ночь над землёй, а пожарная копоть,

и как будто судьба — не по шкуре пришитая роль.

Трёхэтажный барак, краснощёкая фея на вышке,

полутруп на этап, тишина, развлечение — шмон,