Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

медленный способ забвения

Всего, Всех...

Все женщины, которых встретил я,

с досадою приходят мне на память —

как русло долгожданного ручья,

вдруг оказавшееся под песками;

и как строка, которая судьбой

в чернильнице оставлена без толку…

Как горький вкус сигары дорогой,

докуренной до середины только;

и как газета, желтая давно,

попавшаяся под руку некстати…

Как слабое, дешевое вино,

которое не запятнает скатерть;

и как трагический,

беззвучный вопль,

так никогда и не достигший слуха…

Все так же сердце

у меня черство,

и в жаждущей душе все так же сухо.

Известно, в двери счастья — не ломись…

Случайны встречи, и случайны лица…

И все ж нет-нет мелькнет

шальная мысль:

а может, это

все-таки случится?

Я закутал себя в слова

в одежду сотканную из ничего.

Были слова — вином

выдуманной жажды.

Теперь я с них обрываю листву

что на память останется мне?

Останется память о жажде

опалявшей в миг упоенья.

В тучной и жаркой сельве

хотел я словами обрамить себя.

Теперь когда плоти лишились слова

что на память останется мне?

Останется память о жизни

прожитой по ошибке.

И я срываю со слов

ароматное все блестящее.

Истины едко зерно

зато — настоящее.

Я сокрыт

сокрытым ты знаешь меня

когда

числишь меня сокрытым.

Признаю оскверненным себя

когда

наше молчание

кажется речью невнятной.

Под сомненьем — желанье

когда

вода темна

та в которую

бросаешься очертя голову.

Мы таимся ото всего

когда

наша сущность

боится распознания.

Взор ясен

когда

поверхность зеркала

лишена отражения.

В зеркальном стекле разбиваю

сущность свою.

Образ истертый поношенный

никуда не годный так что

хоть кричи «караул»

и возможно из черепка

раздастся ответный крик.

Но хотя бы прикрою дверь

на тропку в кочующих дюнах

где я брожу вечерами

и перестаю отражаться

в поверхности ровной нечистой

обвиняя себя

в том чему давно ни к чему

ни память ни утешенье

а лишь неподвижность абрикоса

гниющего на блюде.

Я творю смерть как творят стихи

за словом слово терпеливо гравирую

на светящейся ткани черствого времени

штрих за штрихом наношу

пишу ее на саване белой бумаги

с тем же терпеливым знанием

с которым бывает разгадан секрет и приходит развязка

точный жест боль застьюшая на лице

отмеренного времени застывших стрелок часов

творю ее во всяком случае без боязни

бояться ее

пишу ее вечером на пепле каждой строки с нею лицом к лицу

тусклая высохшая капля

в глубоководной тьме ее погасших глаз

пишу ее в холоде разочарования

постигнув ее

пишу ее столь безмятежно

что пробуждаю в ней зимний озноб

вызываю в ней даже страх

и она отодвигается она дает отсрочку

вот такою отсроченной я ее и пишу

двусмысленное соучастие

возникающее между словом и стихотворением

между лицом и маской

между стихотворением и поэтом.

Откуда мне знать что такое могло бы случиться.

Половина располагается здесь внутри

существуя в виде рассеянной

двусмысленности, дозволяющей мое бытие.

Половина другая глядит на себя извне

и дрожит торопясь

возвратиться туда

где все близко и все далеко

от просторов в которых ничто

не заслуживает расшифровки.

Вероятно возможно взглянуть

и так чтобы обе части слились

и получили единство в некоей рамке

подвешенной всего на один гвоздь —

высоко.

Слова суть наречия разных племен проникающие

сквозь сжатые губы. Всегда мне хотелось тебе рассказать

именно то что скрывает молчанье твое.

Ты снова тихо твердишь: мало веры в тебе.

Я тихо тебя поправляю: нет, но мне нужна

вера живая. Огонь и ветер

сплетаются в жаре немом

покуда впиваю мед распластанным телом твоим

распространяемый. Мало веры во мне. Ты права.

Вот наконец-то решаюсь

в сердцевине медлительной и в густой двусмысленности

перерезать пунцовые вены в которых пульсирует

дыхание противоставшее поту листвы.

Такою бывает смелость

того кто верою скуден.

Такою, такою бывает распутная тайна

что в поток превращалась, в бездну, в жажду, в смятенье.

Было всё: ураган и слезы

того, кто скуден верой.

А теперь все ушло, все ушло,

и нет ничего.

Здесь внутри холодно. Может быть даже

идет дождь. Здесь объедки

на квадратном столе а гости ушли

распрощавшись. Здесь внутри тишина

лампы горящей в бессонном сознании. Пепельницы полные

усталой болтовни осыпавшейся с долгоиграющей иглы

проигрывателя. Здесь внутри сплошная память

беспокойная рушащая все западни

дня пустого словно гнилой орех. Может быть даже

грохочет гром. Прибой сливается

с шарканьем по асфальту. Может быть даже

дыханием замутнено зеркало

тайной улыбки. Где-то еще есть грозная птица

и ополоумевший колокол. И еще. И еще. И всегда

внутри. В плетеной корзине вчерашние

газеты и прошлогодние журналы.

Неутомимое жвачное животное

здесь внутри эта самая память изучает пережевывая

то чего прежде не случалось. Дерево

возле моря. Было дерево и было море.

Основа мира. Я согреваюсь. Сегодня

идентично вчерашнему дню в старых шкафах

в сандаловых шкатулках

где бумаги повторяют сказанное прежде

о том как бесполезно сохранять вещи

ибо они замусоривают память. Запах старины

внутри. Всегда внутри. Пламя

усталое жар утоленный и руки

остывшие. В отрезок времени часы

вплетают тишину. Чашка кофе утром

клетчатый халат вечер бесследный

немая гитара на телеэкране.

Таблетки снотворного. Темные круги под покорными мраморными

веками. Холодно

а где-то еще и скрипка

дождь все идет иногда погромыхивает

возле моста

пейзаж плотоядного

кошмара где утопленник

роз двоился. Кровать на помосте

помост над бассейном

в вихре водорослей несостоявшейся любви. И вечно внутри

беспокойной памяти. Всегда ярко освещенный

черный багор для цепляния трупа багор без кольца для придержки.

Ничего нет более неизбывного чем скука

губ и слюны карикатура

пол в данном случае не играет роли.