Фернандо Пессоа - Тень над рекою. Антология экзистенциальной лирики

Фруктовая начинка сердца, которую съесть

предстоит.

Когда же это было? Не знаю я...

В то утро, когда небо было синим.

Днем разразился дождь.

Да, это я такой, каким я стал в итоге,

Не то остаток, не то избыток себя самого,

Хаотические пригороды своей же искренности,

Это я, здесь, в самом себе.

Все, чем я был и не был, это я.

Все, чего желал и не желал, стало мною.

Все, что любил и разлюбил, вобрала моя тоска.

И в то же время мне кажется, словно в сумбурном сне,

Возникшем на перекрестке разных явей,

Что меня бросили на трамвайном сиденье,

Чтобы тот, кто сядет, нашел меня.

И в то же время мне видится, словно вдали,

Словно со сна, припоминаемого в полудреме,

Что на самом деле я лучше.

Да, да, мне сдается, немного болезненно,

Будто я спал без сновидений

И проснулся перед встречей с бесчисленными

кредиторами,

Будто я споткнулся на пороге и все разбил,

Будто упаковал все, но забыл зубную щетку,

Будто меня когда-то подменили.

Довольно! Я ощущаю, отчасти метафизически,

Словно луч солнца, блеснувшего в окнах

покидаемого дома,

Что лучше оставаться ребенком, чем желать

постигнуть мир,

Ощущаю хлеб с маслом, игрушки,

Великий покой без садов Прозерпины.

Хочу всю жизнь стоять, уткнувшись носом в окно,

Глядя на дождь, стучащий снаружи,

И не превозмогая бесслезных рыданий.

Довольно, хватит! Такой уж я, подмененный,

Гонец без писем и верительных грамот,

Печальный шут, паяц в чужой мантии,

С погремушками на голове,

Позванивающими, как бубенцы в ярме.

Такой уж я, шарада без конца и начала,

Которой никому не разгадать на провинциальной

вечеринке.

Такой уж я, что поделаешь!

То, что тоскливо ждет во мне, устало

сквозь жизнь мою лишь это «я» нести.

Когда приходит ночь, чтобы плести

его исчезновенья покрывало,

ты, моего существованья жало,

вопрос, горящий угольком в горсти,

как жжешь меня, чтоб я постиг пути,

которыми, когда уснут все шквалы,

лишь правда понесет крылатый прах.

И все смешается в одно «напрасно»;

уже забытое, ты вновь всплывешь,

томленье. И заставит только страх

противоречить, но не я. Мне ясно:

жить — это «от и до», пока живешь.

Бесплодный поиск... Улицы ущелье

опустошенной пустотой гнетет.

Свет поделился надвое: на тот,

чьи лужи на домах заледенели,

и тот, что на скользящем мимо теле

рисует лунный трепетный обвод,

когда оно возникнет и зайдет,

чужою жизнью проступая еле.

И все разобщено. Хотя бы жест

ответил жесту, взгляд, чтобы прожег

чужое безразличие. Окрест

лишь одиночество прохожих светится.

Искать напрасно: если одинок,

и повстречаешь — не сумеешь встретиться.

В прохладе ласковой, в прохладе мятной,

в которой свет уже разбавлен тьмой,

а бледный окоем послезакатный

затянут золотистой бахромой;

отгородясь от суеты сумятной

такою растворенной тишиной,

что тени сердцу более понятны,

чем обнаженность вещности земной;

я тот далекий образ вызываю,

воспоминаньем кровь свою знобя.

Любовь, так, значит, ты еще живая?..

И в существе моем ютишься где-то,

когда на час один осталось света,

а сам я — отзвук самого себя…

Внезапно я вспоминаю

о чем-то далеком

и чувствую беглый соблазн

выпрыгнуть в темноту,

найти сердцевину Смерти.

Но стоит зажмуриться,

как я падаю внутрь себя,—

в другую, еще более густую тьму,

где спит мое ожидание самого себя

и где нет никаких пропастей,—

там спит смерть, моя, личная,

которая никогда не гасила звезд,

не усыпляла корней...

Я усыпал свою дорогу по жизни

колючками и камнями...

И вот, на троне одиночества,

где нет ничего и пусты ладони,

я с гордостью показываю свою боль

такую, в сущности, крохотную,

если подумать о звездах.

Изрядно устав от будничных тайн

я слушаю в тишине,

флейту, на которой никто не играет

которую в зеленой дымке вечера,

слышат одни поэты.

С горькой нежностью

я чувствую, как во мне разрастается

боль, такая нагая,

такая свободная от земли,

невесомая, как дым,

моя — настолько моя! —

освобожденная от мира

боль, неведомая мне прежде.

(Щемящая боль — моя радость...)

Мне всюду мерещатся тени слов —

они крадутся под сенью дубов,

благоухают осенней ночью,

звучат в напеве хриплых цикад.

Все, что увидено нами воочию

обращается в словопад.

А тишиною зовется плаха,

где обезглавлена речь,

где звуки падают наземь,

как головы с плеч,

когда мы бредем, содрогаясь от страха

по руинам мостов в тишине,

когда звезды мерцают

лишь на колодезном дне,

а тени людей

уходят в песок,

затоптанные взвихренной

пылью дорог.

Сегодня со всей беспощадностью

я подвожу итоги:

старею, но буду все так же

спотыкаться на этой дороге,

на земле, где однажды

смирился с тем, что готов

нюхать

лишь корни цветов.

Что еще остается,

как не привыкнуть

к тоске,

покеру,

вязанию,

гаданию по руке,—

к мелким горестям

перед смертным хладом...

Мука — так долго

дышать на ладан!

Здесь память

утрачивает свой облик нежданно,

становится месивом крови, тумана,

мрачной расщелиной средь бела дня,

но она разгорается для меня

по мере того, как сгорает закат:

во мгле я движусь — не наугад,

и нет никакого головокруженья:

мой поводырь — пылающий взгляд

воображенья.

Вспоминать...

Тает поверхность стены.

Смутное пламя,

разделяющее меня и сны,—

блуждающее воображение,

сквозь него проступают слова,

чтобы снова былая жизнь

была бы жива.

Прозрачный вымысел —

изнутри —

отпылавшей

потусторонней зари.

Сон, от которого

избавлены только умершие,

чтобы спалось без помех.

Вспоминать —