Александр Галич - Стихотворения и поэмы

(«.Песня об отчем доме»)

Что касается пьесы «Матросская тишина», то она вообще никогда не могла быть поставлена в СССР — любой подход к еврейской теме сам по себе был запретен… Этот запрет стал всесторонним, по сути дела, еще сразу после войны. Но Галич, видимо, этого не понял, радуясь хрущевской «оттепели».

В книге «Генеральная репетиция» он вспоминает:

«Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы — документы и фотографии о восстании в Варшавском гетто. Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную гармонию.

Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил:

— Ты не забудешь?

Я покачал головой.

— Не забывай, — настойчиво сказал Михоэлс, — никогда не забывай!

Я не забыл, Соломон Михайлович!

Еще до выхода книги «Генеральная репетиция» этот рассказ прозвучал в одной из передач по «Свободе» в цикле «У микрофона Галич».

Еврейская тема у Галича звучала не раз. Ему, вероятно, было чрезвычайно важно утвердить естественность и непротиворечивость соединения в себе еврейского и русского начал.

(«Засыпая и просыпаясь»)

Незадолго до отъезда Галич крестился. О том, что предшествовало этому акту, он рассказал позднее в одной из своих радиобесед по «Свободе»: «Где-то в конце 60-х годов меня заинтересовала литература философского и религиозного содержания. Я жадно читал все, что можно было достать, и вот среди самиздатской литературы этого толка мне попалась работа священника отца Александра. И, когда я читал работы этого отца Александра, мне показалось, что это не просто необыкновенно умный и талантливый человек, это человек, обладающий тем качеством, которое писатель Тынянов называл "качеством присутствия".

Я читал, допустим, его рассказ о жизни пророка Исайи и поражался тому, как он пишет об этом. Пишет не как историк, а пишет как свидетель, как соучастник. Он был там, в те времена, в тех городах, в которых проповедовал Исайя. Он слышал его, шел рядом с ним по улице. И вот это удивительное "качество присутствия", редкое качество для историка и писателя, и необыкновенно дорогое, оно отличало все работы этого священника, отца Александра».

Вот этот священник, протоиерей Александр Мень, философ и выдающийся историк мировых религий, и крестил поэта.

Безусловно, в крещении Галича большую роль сыграл протест. Из стихов Галича совершенно ясно, что христианство стало для него не столько системой взглядов на мир, сколько опорой в борьбе с несправедливостью системы, порой трудно отличимой от «обыкновенного фашизма» и использовавшей в своих целях атеизм.

Что касается христианских идей, то самой живой, самой насущной для Галича (как и для Н. А. Некрасова) оказалось сочувствие человеку, его страданиям. Оно пронизывает все творчество Галича. Шофер в «Больничной цыганочке», завистливо несущий на все корки своего «начальничка», узнав, что тот «дал упаковочку», жалеет его как родного, жалеет и себя…(«А я стою, темно в глазах,/ и как-то все до лампочки…»). Да ведь даже Клима Петровича, хотя и жертву демагогии, но ведь заодно демагога и опору власти, Галич тоже жалеет!

Вслед за Некрасовым Галич мог бы назвать свою музу «музой мести и печали».

(«Без названия»)

Поэт здесь спорит даже не с известной евангельской заповедью, а с теми власть имущими, кто ее использует в спекулятивных целях. И весь пафос этих стихов — «Так вот, значит, и не судить?» — яростно и вопреки христианскому всепрощению (существующему скорей в идеале, чем в жизни) зовет к суду над убийцами Гумилева, Бабеля, Цветаевой, Пастернака. Если у Окуджавы советский быт — только прозрачный призрак, за которым виден вневременной романтизм, то у Галича этот «быт», да и вся советская жизнь — на скамье подсудимых!

Подробно говорить в этой статье о религиозных взглядах поэта не представляется возможным, но нельзя и проигнорировать хотя бы такие строки:

(«Когда я вернусь…»)

Магнитофонные пленки с песнями Галича расходились в шестидесятых годах по всей стране, несмотря ни на какие запреты, невзирая на то, что и тогда, и позднее при обысках их непременно отбирали и «присовокупляли к делу»:

(«Мы не хуже Горация»)

Достаточно, поскольку публичные концерты Галича, естественно, были запрещены. Да он и не просил об этом. Самый необычайный из домашних концертов состоялся, по свидетельству Е. Евтушенко, у него дома, к сожалению, почти без слушателей:

«… у меня дома в гостях был выдающийся французский шансонье бельгийского происхождения Жак Брель. Я пригласил Булата Окуджаву и Александра Галича, и все втроем они устроили импровизированный концерт друг для друга. Но вот что поразительно: ни один из них не пел собственных песен. Галич пел старинные романсы, Окуджава — вагонные песни, а Жак Брель — народные фламандские. Сейчас, конечно, я кусаю локти, что не записал эту ночь на магнитофон — это был уникальный концерт, когда три выдающихся поэта-певца показали друг другу свои корни» [28] Е. Евтушенко. Алекс андр Галич // «Нет ходу нам назад». М., 1991. С. 55–56. .

В марте 1968 года Александра Галича пригласили на фестиваль песенной поэзии «Бард-68» в новосибирский Академгородок. Вот как описывает события один из организаторов фестиваля А. Берс:

«…От нас потребовали, чтобы содержание фестиваля было "залитовано", это означало, что тексты песен должны были быть представлены на просмотр в компетентную организацию, и получить разрешение, хотя это бессмыслица по отношению к авторской песне, что совершенно ясно. Потом решили все запретить, а билеты вернуть. Поехали уговаривать, уговорили — фестиваль начался…