Наталья Галкина - Горожанка

Мне снился отец в том младенческом сне,
Мой давний отец, не пришедший ко мне.

Мне снился любимый, бранивший меня
За то, что дремлю среди ночи и дня.

Мне снились тогда от весны до весны
Какие-то теплые детские сны.

И все мне кричали: проснуться пора!
...Жестокие, ясные нынче утра:

Пронзительный климат, ветра до костей
И таянье полных метелью горстей...

До снега за птицами вдаль унесен
Несбывшийся долгий младенческий сон.

Мёда полны ладоши,
Липнут к небу стрижи,
Голубые волошки
Выгорают во ржи.

Горевать не умею,
Где всем босым — уют,
Где ленивые змеи
Землянику жуют.

Через строчки любые
Прорастет моя быль:
Васильки голубые
Припудрила пыль.

О, мне никак не наглядеться
Сквозь голубую линзу дней,
И вдрызг заплаканное детство
Мне все желанней и родней.

Страна, где каждый час был первым,
Где каждый шаг был шаг вперед,
Страна метафор и гипербол,
Не закрывай своих ворот!

Сколько стояла у окон — годами...
И не признаюсь — горю от стыда...
О подоконник! Ты слёз бороздами
Выбелен, вымыт — и чист на года!

О подоконник! Отметка предела,
Мой собеседник, свидетель, дружок.
Не прожила — прождала, проглядела,
В снежном стекле продышала кружок...

Под ветром осени петровской
Перчаток, шарфа, шляпы груз
Ей, ветренице с Маяковской, —
Ненужный хлам. Сестренка муз —

Моя. Как школьница с тетрадкой,
С уроков мчащая в сады,
Передник снявшая украдкой,
Поющая на все лады.

Листву с кустов смела подолом,
По лужам прямиком прошла,
Чернильных пятен с пальцев голых.
Холодных, алых — не свела.

Так беззащитна, так бесстрашна,
Не за щитом, раскрыв пальто,
Почти притворно-бесшабашна,
Почти небрежна. Но зато

Я вижу, в строчечной юдоли,
Лицом к лицу столкнувшись с ней,
Черту неколебимой воли
Полуребяческих бровей.

И языком шершавым ветра
Эпохи, а не ветерка,
Облизана, — в чернилах светлых
Ее рабочая рука.

Я выпрямляюсь в рост
С тобой наедине.
...Грузинский древний тост:
Твои печали — мне.

На здешних пустырях
Деревьев нет как нет, —
Трава, и пыль, и прах
С тех отгоревших лет...

Ночь в дот идет, под кров,
Роняя лепестки
На ржавые, как кровь,
Терновые мотки.

Меридиан, без звезд
Встречающий зарю...
Грузинский древний тост
Я тихо говорю.

На рубеже войны,
В притушенном огне,
В беспамятстве весны —
Твои печали — мне!

Своих невпроворот
Обид и черных дней,
Но с Пулковских высот
Чужие мне видней.

Ведет дожди норд-ост
Под стать поводырю...
Неповторимый тост
Тебе я повторю.

Где отпылал пожар
И вспыхнул свет в окне,
Как самый высший дар.
Твои печали — мне!

О Сулико! Ты бессмертна, как сны,
Неувядаемый сад Церетели!
И через век, до и после войны,
Как тебя пели, кому тебя пели...

Где ты? Тебя по войне размело,
По лагерям промочили осадки,
Частые снеги прошли и легло
Белое пламя тебе на лопатки...

Кровли зачинены, жены добры.
В тапочках легких, со стрижкой бессменной,
Где ты, любовь довоенной поры,
Не обретенная в послевоенной?!

Где же ты, где, Сулико? Почему
Не обрету я тебя, не оплачу?
В доме моем к очагу моему
Снег твой припал, весь твой снег, не иначе.

О Сулико! Стольких судеб рои
Пеплом летят, над цветами, над былью,
И соловьи, патефоны твои,
На чердаках покрываются пылью.

Все пережив, ты исчезла сама...
Только и жизнь не кончается с нами!
Как я упорствую! Снова грома.
Где ты, любовь? За какими горами?

Родила меня мама в Кирове,
Посередке последней войны,
На окраине неблокированной,
Необстрелянной стороны.

Годовалой — не помню теперь его
И не езжу даже во сне.
Город крика на свете первого,
Ничего ты не значишь мне...

Чужие жизни... Я входила в вас,
Вы принимали и не принимали.
Мне было не поднять от пыли глаз
Среди чужих дымящихся развалин.

Чужие жизни, как вас примирить
С моею, неналаженной, но стойкой?
Я начинала строить, вы — крушить
Мои, по-детски хрупкие, постройки.

Не зная человека самого,
Внезапно возникая на пороге,
Всем дням, поступкам, замыслам его
Я становилась поперек дороги.

Как дальше? Не решая ничего?
Куда мне, в подсудимые иль в судьи?
Как связаны тончайшей бечевой
С моей судьбой людские эти судьбы?

Непостижимый действует закон,
И я стою, и возразить не смею:
Чужие жизни грозно и легко,
Непоправимо сделались моею.

В подсвечнике и в канделябрах,
В старинном блеске хрусталей,
В блокадной комнате промерзшей,
В консервной банке, на пюпитре,
В окне чужом, в стихотвореньи,
И на столе, и в головах,
И в новогодней канители,
И в круговерти вековой, —
Люблю тебя, свеча!
Но больше всех
Ту, что считалась знаком ремесла врачебного,
Ту, с надписью короткой:
«Светя другим, сгораю».

Ты родила, земля, народы,
Дала им воду, лес, зверей.
В какие дни, в какие годы
Любить умели матерей?

Ты плечи кутаешь в туманы,
И на челе твоем навек
Траншей зияющие раны
И слезы длинных синих рек.

Когда нашкодившие дети,
Устав, придут к тебе в свой срок,
Ты спать кладешь их в бездны эти
Под темный пуховой платок.

Понимать начинаю тепло.
Так на пятом году обученья
Удивленно в сознанье вошло
Дважды два из таблиц умноженья.

Наконец мне далась простота
Поведенья, касаний, поверий.
Доверять ни за что — просто так —
Другу, дереву, слову и зверю.