Дун Си - Слова, упавшие в воду. Современная поэзия Гуанси [антология]

Мне нужна лампа.
И не белая лампа,
и не люминесцентная,
не неоновая
и не уличная —
а та, что в детстве
у бабушки видела я, —
керосиновая.
Во сне
её из хлама подняла
и, подражая бабушке,
зажгла.

Взглянул разок
на того, кто кормит его,
у кого на поясе из крокодиловой кожи кошелёк,
и притворился спящим.

Голову склонив, Будде молюсь,
Волосы падают на глаза,
Когда вставал,
Рядом с монахом работник
Почёсывал пятку.
Лотосам возле храма
Мой диалект не понятен, наверное.
Поймав струю дождевой воды,
Умыла лицо.

Смотрела телевизор
и ела поме́ло [43] Экзотический фрукт из рода цитрусовых, похож на большой грейпфрут. ,
Вдруг лаем зашлась собака,
Я дверь отворила.
Старик в лунном свете
Пел ту самую песню,
Что я в детстве слушать любила.

На поезде до Сычуани
Напротив из Мяньяна пассажир.
Заговорили о землетрясении,
И я спросила: «А было ль страшно?»
Он рассказал, что всё когда случилось,
как раз на стройке был он,
не успел и испугаться,
а шёл и день, и ночь,
так оказался дома.

В храме муравьи
Укусили меня —
Я стерпела.
У реки муравьи
укусили меня —
Я стерпела.
У дверей дома один муравей
укусил меня —
тут уж я его раздавила.

Мой дед — военный,
Сражался в Северной Корее,
Неотразим был в молодые годы,
Во всем талантлив.
Но всякий раз былое вспоминая,
Особо отмечает, как председатель Мао
Кепку дал ему нести.

В селе маленький мост из персикового дерева возвели
на опорах старого моста
тот, кто не был в родных краях, давно возвратился,
кожаная обувь пружинит по мосту,
и вслед за даосом [44] Последователь даосизма. Вероятно, здесь речь идет о даосском монахе, который умеет исполнять даосские ритуалы и церемонии. произносил слова:
«Дух следуй за мной», «здоровья и мира», «счастья, богатства».
И позвонки старого моста в темноте один за другим
перестали держаться,
его изгиб — данный матерью остов,
Как коровий, бараний, человечий и у душ туманных.
И шаги ступали всё ближе и ближе С шумом «та-да»
«забывший родство отпускает душу».
Огромный валун, сорвавшись, в ущелье полетел.

На сцене струящиеся рукава взлетели влево
исполнитель вывел высокое чистое «а».
В чайном столике этот актёр живёт,
а рукава струящиеся — то недавняя трещина.
Яблок пакет поставили сверху —
Актер протянул: «Горько», царапина разошлась на сантиметр ещё,
поместили блюдо апельсинов.
Актёр пропел: «Кисло», и рукава взлетели
ещё на два сантиметра,
Руки медленно пошли по трещине,
Закрыв глаза, нащупывают.
На глянцевой поверхности не осталось и следа ран.

Вечерело. С террасы не успели снять вещи,
и на ветру трепещут.
Ветер схватил одну, словно схватил
нетрезвого за рулём.
Затем он снова схватил ещё одну.
Рука крепка.
Вот, случайно схватил наркомана за рулём,
затем он руку протянул, ещё вниз сдернул.
С хлопко́м раскрылось.
Что ищешь?
Нас пара человек таились с нетерпением за стеной,
водитель одежду втащил обратно!
И только шею вытянул, как за волосы схвачен был.
«Я ведь не пьян, не наркоман и не преступник!» —
Но кто-то громко возразил.
Тут ветер ладонь раскрыл, согнул меня.
«Ну, говори! Не ты ли тот, кто нагнетает воздух?»

Каждая боль — в красных нарядах
из-под чёрного одеяла торчат их одежд по́лы,
руками они наружу вытаскивают меня.

Все четыре боли бесшумны,
лишь я отсчитываю капля за каплей лекарство,
вижу, они отрастили острые зубки
и покусывают глаза мне,
наконец прокричал: «Я хочу, чтоб позвали родных!»

А четыре боли всё так же ни с места
И подола красного уголок всё так же развевался.
Я знаю, что мне болезненнее, чем боли.

«Позовите родных!» —
«Нет у тебя родных».
Четыре боли выпрямились и встали
боль одна — это сломанный стебелёк цветка,
ещё одна — это высохшие муравьи,
ещё одна — это съеденная лиса,
ещё одна — это потерянные семена.
Четыре боли — это четыре острых зуба.
Отчаявшись, закрыв глаза, парализован, став кожи лоскутом,
И вот внезапно
тёплый голос меня поднял.

Час сумерек, они обратно ехали от поля у поймы,
Говорили о смерти.

Тот конь домой скакал, он резво
Переходил дорогу.

И с сумерек до полуночи за вином
тот случай обсуждали живо.

Позже сгустился мрак.
Все разошлись. Деревня в темноту ушла.

А пару дней спустя один я
проходил конюшню. Пуста конюшня.
В глубине стоит
Двора пустого.

Предо мной слова из их беседы:
«В тяжёлых судорогах конь на земле лежал».

Я скорбно голову склонил. Но в памяти вернулся тот вираж,
Конь фыркал, становясь всё ближе
к моей ладони.

Его горячее и мягкое дыхание.
Миг этот помню яснее мгновений всех других.

Туч дождевых гряда застыла в небе за окном,
Низких, тяжёлых, темных, набухших влагой.
Теперь же они сгрудились в голове моей.

Той осенью, под темным небом мы,
Сестренка, я и отец в «скорой помощи».
А затем дождь за окном за нами
Внезапно хлынул с небес,
Судороги струй дождевых, всё смешалось в глазах.
В «скорой» — сирены гул,
Матери жёсткие взрыды.
Со временем всё это стало бледнее.
Звуки дождя постепенно — откликом
В дальних полях.
Шторы задёрнул.
Покой душевный
К грусти близок.
А эха отзвук в ушах
к безумию близок.

Вслушиваюсь, только вслушиваться могу.
Слушаю время —
Тик, тик-так, время течёт.

Зеленая змея ужалила лягушку.
В тот тихий полдень
На звуки странные пришел
и я найти источник их.
Взамен увидел там отчаянье и боль.
Да, в самом деле, там была она.
В мгновенье то мне стали вдруг понятны
все лягушачьи упованья.
Чего-то от меня ждала. Спасенья, может.
Но я в сомнениях отступил.
Наконец и вовсе ушел
Прочь от бурьяна густого.
А ветер продолжил метаться в саду,
ноготков лепестками всё гуще
осенние дни покрывая,
Истории их такой эпизод.
Оставил где-то в саду, в укромной траве.
В душе оставался страх, но я решил позабыть.