Дун Си - Слова, упавшие в воду. Современная поэзия Гуанси [антология]

Период сбора урожая миновал,
но на многочисленных деревьях личжи
обильные плоды ещё висят на ветках,
перезрелые плоды
срываются один за другим на землю —
ярко-красные, режущие глаза каплями крови.

Через объектив не разглядишь даже собственных пяти пальцев,
чересчур мрачно, никому не приподнять эту огромную завесу,
даже ледяному завывающему ветру.
В это время на кровати перешёптываются двое,
они разыгрывают любовный спектакль,
как вдруг шелест листьев,
с грохотом выстрелов, позывными, стуком борьбы,
внезапно заглушается невидимой кровью.
В это время творятся совсем непонятные дела,
повсюду мелькают человечьи тени, но нет никого,
кто бы решился отдернуть черный занавес.

Одинокое дерево,
лишённое листьев, стоит
у дороги на улице Цзянбиньлу.
Оно беззвучно взывает ко мне,
взывает к каждому прохожему.
Закатное солнце привело меня к нему,
лучи заката обнимают его
безмолвно.
Я же остолбенел от удивления:
дерево открывает рот,
скорбно открывает рот,
оно желает говорить,
я вижу, оно мне
что-то хочет сказать,
однако не в силах ничего промолвить.
Очень долго оно
с отверстым ртом
не могло издать звука,
да так до конца ничего
и не смогло произнести,
пока лучи заката не погасли бесшумно,
пока я не удалился беззвучно.

Я верю, что в твоём теле горит лампада,
верю в любовь, сострадание, во все ничтожные, малые вещи,
верю, что среди стужи и мороза есть скрытый жар,
верю, что под толщей снега таятся семена,
верю, что когда я умру, ты непременно
будешь глубоко скорбеть и помнить меня,
и скорбь твоя станет
как сверкающие белые снега на вершинах гор.

Возможно, я люблю не тебя, однако
есть свежие слова, брызжущие из-под твоей
старенькой гелевой ручки,
и скучаю я, наверное, не по тебе,
но по некоторым тёплым строчкам твоих стихов.
Я непрестанно брожу по твоему саду
в ожидании, вероятно, не тебя,
но близких тебе по духу братьев и сестёр.
Я снова и снова пишу про красоту равнин, закатов, луны
скорее всего не ради того, чтобы строки твоих стихов
полюбили мои строки,
но чтобы придать обыденности подобие поэзии.
Склонив голову под солнцем, я лью слёзы,
а ты меня никак не успокоишь, —
наверное, не из-за твоей оброненной вскользь фразы,
но потому, что крошечную травинку и излучину реки
обижают люди, непрестанно топчут и бросают камни.

Капли росы на кончиках листьев.
Распустившиеся цветы.
Яркое и красивое яблоко на блюде.
Бегущий по равнине олень.
Муравьи, личинка цикады, мотылёк,
огненно-красный фонарь…
О, вас чересчур много.
Быть может, если зимний ветер продержится дольше,
он уничтожит всё это,
но не утверждаю наверняка, ибо весна умеет его укрощать.
Быть может, неприметное стихотворение
просуществует чуть дольше.
Быть может, поруганная любовь, переменившись,
всё же останется жива.
Быть может, всепобеждающая серая пыль
проживёт дольше всех прочих вещей?

Апрель на исходе, близится май.
Июнь, июль, август-сентябрь, ноябрь-декабрь.
Один голос говорит: это так, всем бескрайним
золотым равнинам предстоит
быть развеянными.
Другой голос отвечает: нет, из этого золота
следует извлечь непреходящие вещи.

Белая кошка помечает пойманных мышей
белым цветом.
Чёрная кошка, поймав мышь,
маркирует её чёрным цветом.
Прежде я полагал,
что белая кошка ловит только белых мышей,
а чёрная — только чёрных.

Эта тюремная роба —
лучшая одежда
из ношеных мною
за всю мою жизнь.

Закрывая глаза,
я вижу колышущиеся в темноте хвосты:
рыбьи, кошачьи,
лошадиные, коровьи,
львиные и тигриные,
вижу неизвестных мне зверей,
иногда я различаю только знамёна,
как вдруг выскакивает реплика пекинской оперы:
«Прекратить!» —
И все хвосты в мгновение ока замирают,
покорно прижимаясь
к своим задницам.

Тело отца нужно облачить в древние холщовые одежды,
распорядитель похорон [24] По обычаям чжуанов похоронами распоряжается специально обученный даос, зачастую являющийся не монахом, а простым крестьянином, исполняющим функции распорядителя по необходимости. велел нам обмыть его тело.
Меня окружили братья,
среди них я старший,
по обычаю я должен обмыть тело.

Полотенце мягко коснулось отцовского лба,
его лицо мне знакомо во всех подробностях,
ведь когда у него болела голова, я растирал ему
точку тайян-сюэ, лоб, шейные позвонки,
сейчас он ничего не чувствует
и не в состоянии, как тогда, попросить меня растереть там или тут.
Обмываю его сомкнутые веки, нос,
губы и скулы,
несколько часов назад они были тёплые,
сейчас они ледяные.

Распорядитель сказал, что мои слёзы не должны упасть на отцовское лицо,
иначе он не сможет воссоединиться со своей матерью,
и я заморозил слёзы в своём сердце.
Когда я обмывал руки отца,
этот кусок льда раскололся в моём сердце.
Сейчас его руки неловко растопырены.
Это пара рук, дрожавших от счастья, когда они впервые приняли меня,
тысячу раз купавшие меня в детстве руки,
которые так хотелось отрубить, когда он нас избивал,
руки, которые хлопотали по хозяйству,
как руки прислужницы,
все в мозолях, затвердевшие, как железные прутья.
я по одному отделяю пальцы,
и обмывание продвигается медленнее.

Когда я дошёл до его груди,
слёзы навернулись на мои глаза,
но, вспомнив предостережение распорядителя,
я их поспешно сглотнул.
Когда отец избавился от хлопот крестьянской жизни,
на груди у него совсем не осталось мышц, одни кости.
Он прожил со мной десять лет
и постепенно раздобрел от хорошей пищи,
и средний размер одежды ему пришлось поменять на бо́льший.

Я осторожно обтираю ноги отца,
тоже хорошо знакомые мне,
несколько лет назад у него на правой ноге появилась экзема,
которая облезала и невыносимо чесалась.
Я сопровождал его на уколы
и часто, когда у меня было время, втирал лекарство.
В жаркую погоду он закатывал штанины,
объясняя, что так скорее уходит жар,
мне передалась его привычка.