Евгений Кискевич - Ноктюрн душе

И, погрузив лицо в прозрачный мрак,
Не хочешь знать, — какой подходит враг,

Что у тебя он может отобрать,
И как мне хочется, как ты, свернувшись, спать,

Какую злобу я в тебе ношу,
Каким я воздухом всю ночь дышу.

Как горестно бледное небо
Вдали над равнинным востоком,
Как медленно сизые тучи
Его задвигают от нас.
Как будто последняя треба
Отходит в молчаньи высоком,
И дым синевато-летучий
Клубит над костром. Он погас,
А запад неистово золот,
И краски, неправдоподобны,
Румяным, багряным свеченьем
Слепят недоверчивый взгляд.
Мир, светом и мраком расколот,
Лежит, точно камень надгробный.
Каким же еще обольщеньем
Обманет румяный закат?

Подчас мы взываем
К каким-то вершинам глухим,
Порой обмираем
Со страху растаять, как дым,
Порою стремимся
В какой-то ненадобный бой,
И славою льстимся,
Пытаясь покончить с собой.
Пред исчезновеньем
Мы тешим несытую плоть
Худым наслажденьем —
Романсами, женщиной хоть.
Скудельность сосуда,
А в голосе скорбная медь…
Достойны ль мы чуда?
Нас не за что даже жалеть.

Ведь ты не поедешь на дачу,
Я тоже, ни к морю, ни в горы,
Обоим романам в придачу
Нам будет и кстати и впору…
Нам надо другого. Придумав
Занятные притчи о шумах
Тайги, океанов, ветров,

Нам надо поверить природе
(Но климат немного исправить:
Порою бывает сиверко),
Поверить прельщению слов,
А слух оглушенный направить
На сшитые ближним по мерке
Стихи о хорошей погоде,
О северном шуме дубров.

Нет времени в безвыходных стенах
Средь городской асфальтовой отравы —
Клочки садов, раздавленных в камнях,
Кусты, деревья, ропщущие травы.

Осенняя листва еще свежа,
И корни пьют скудеющие соки,
Но лето спит, усталый взор смежа,
И спит весна, вкушая сон высокий.

Им снится снег, летейская зима,
Дождь и потоп, и тайный голос вьюги,
И гибель детища, и полутьма:
Весенний сад в арктической кольчуге.

Напрасно гроздья ждут еще тепла,
И яблони налива тщетно просят:
Их мутный снег, седая пыль заносят,
Валясь на ледяные зеркала.

Мы с летом нынче не встречались.
— Холодный дождь и мгла седая —
Нам осень долгая досталась,
Зеленая и золотая.

Вдыхайте этот воздух пряный,
Медлительный, светло-багряный:
Вы скоро встретитесь с самою
Хозяйкою земли, зимою.

Давно уже не видно мне ни ветки
Из моего замгленного окна;
Перед прокуренной чердачной клеткой
Растет — цветет кирпичная стена,
Да крыши скат с дымящею трубою
(За ней луна живет по временам),
В зените тучи дыбятся гурьбою,
В надире двор булыжный. По утрам
Над крытым черепицей косогором
Сквозит заря и слышен гам грачей.
Там глупым, но животворящим хором
Они поют уют нагих ветвей.
Внизу шумят, внизу пекут оладьи,
Внизу грачи спешат к своим делам,
А лунный ком, как дымное исчадье,
Мутнея, исчезает по утрам.

Я полюбил беседы о погоде,
О родственниках, жалованье, снах.
Ни резким взлетам, ни большой невзгоде
Нет места в наших дружеских речах.

Мы безобидно обо всем толкуем:
Что пишут, как устроиться прочней,
Как сделаться пейзаном, иль буржуем,
И чем заполнить счастье наших дней.

Припоминая важный стих латинский,
Мы радуемся — всё прошло давно,
И также канут Сирин и Ладинский
На вечное, укатанное дно.

Поменьше вечности! Высоким раем
Не совратить наш укрепленный дом,
Мы обволакиваем, обтекаем
Всё острое, опасное кругом,

И просто отмыкаем всякий ларчик:
Шкаф несгораемый, и спальню, и киот,
Наш беженский помятый самоварчик
Покорно подвывает и поет,

Урчит о том, как наше бремя просто,
Когда насыпана над жизнью гать,
Как бодро от купели до погоста
Способны мы по жизни прошагать,

Не позавидовав тем донкихотам,
Что жить хотят на сказочной звезде,
Сражаться, ссориться, служить оплотом.
Смышленые, мы можем жить везде,

Чтоб быть, как все, толкуя о погоде,
О правильной житейской полосе,
О женщинах, о братстве и свободе,
О счастьи быть, как все.

Здесь всё кругом необычайно:
Цветок несеянный, ничей,
Благоухающий случайно,
Глядит, как девушка, в ручей.

Ручей спешит чрез пни и корни
Вдоль по овражкам кувырком,
И всё невнятней, всё проворней
Бормочет дремным говорком.

Когда же облака, неспешно
Столпившись, моросить начнут,
Заплачет ветер безуспешно,
То солнце, выбившись из пут,

Сквозь дождь прохладный и стеклянный
За речкой радугу прольет,
И вновь нал ясною поляной
Безмолвие стоит и ждет.

Стоит и ждет в глуши дремотной,
Как заклубится светлый свод,
Как сонм стогласый и бесплотный
По этой радуге сойдет.

За ломоть хлеба,
Горсть медяков —
Свершаю требы
Для бедняков.

В чужой квартире
Брожу давно —
В подлунном мире,
Где так темно,

В таком немилом,
В таком лихом —
Как поп с кропилом
В дому пустом.

И всё строенье,
Все уголки,
Ждут окропленья
Моей руки.

Кроплю умело:
Вперед — назад.
Мне что за дело?
Всё «свят «да «свят«.

Здесь я нахлебник,
Приход чужой,
Развернут требник —
Кади да пой.

Который раз уже сажусь
Терзать заученный письмовник.
Пошлю письмо тебе, божусь,
В хлев, Дульцинея, в твой коровник.
Так перепишем наизусть:
Нет, муза, я не твой любовник.

Ты назвалась моей женой,
Но то было до катастрофы…
Нет, лживый стиль письма не мой:
Описки, титлы, апострофы…
Прости — я посвятил другой
Любви томительные строфы.

Они узнавали друг друга по ветхой одежде,
По дикому взгляду и хрупким рукам; прикасаясь,
Хотели поверить в бесплотность, и тайну, и радость.
И Ангелами называли друг друга в надежде.
Но страх за себя подрезал, и томила усталость,
И темные крылья стихий вырастали за ними.
Когда же потом признавались в смертельной болезни
Своей и томительной злобе, то снова пугались,
И громко кричали друг другу: «Исчезни! Исчезни!»
И врозь расходились к делам суеты и печали,
Лишь свет унося на душе, осужденной трикратно,
Которого не было прежде, им непонятный.