Адам Мицкевич - Стихотворения. Поэмы

Он горячо любил литовскую природу
И чувству своему дал полную свободу:
«В оранжерее я видал деревья ваши,
Да только наши мне в сто раз милей и краше!
Какое же из них сравнится с нашим кленом,
С березой, елкою и ясенем зеленым?
Быть может, кактусы? А может быть, алоэ?
Растенье хоть куда — колючее и злое!
Видать, что вы хвалить добро чужое склонны,
По вкусу вам пришлись дурацкие лимоны,
Шары из золота в листве одутловатой,
Да их не отличить от карлицы богатой!
Не знаю, чем хорош ваш кипарис хваленый,
Лакей немецкий он, в ливрею облаченный,
Он, мол, незаменим, как траур на кладбище,
Но веет от него не скорбью, а скучищей!
Стоит навытяжку, блюститель этикета,
И не шелохнется, куда как скучно это!

Ей-богу, краше их кудрявые березы,
Они, как матери тоскуя, точат слезы,
Как вдовы горькие, заламывают руки
И косы до земли склоняют в смертной муке.
Как выразительны их скорбные фигуры!
Так отчего ты, Граф, не пишешь их с натуры?
Не пишешь тех берез, среди которых дышишь?
Не сетуй, коли так, насмешки ты услышишь:
«Живет, мол, на Литве, живет, мол, на равнине,
А пишет только лишь ущелья да пустыни»,

«Приятель, — Граф сказал, — природы совершенство —
Канва искусства, фон; удел души — блаженство,
Она всегда парит на крыльях вдохновенья,
Все совершенствуясь, дарит нам упоенье,
Природы мало нам и вдохновенья мало,
Манит художника обитель идеала!
Не все прекрасное пригодно для искусства,
Из книг узнает пан, что развивает чувство.
Для вдохновения искали пейзажисты
Ансамбль и колорит лучистый, золотистый,
Цвета Италии, вот почему, конечно,
Землей художников ей называться вечно!
Двух-трех художников сочтем и мы: Брейгеля,
Конечно старшего, отнюдь не Ван дер Хелля.
Поговорить могли б еще о Рюисдале,
На севере других артистов не видали!
Что ж, небеса не те!» — «Художник пан Орловский {275} ,
Артист, а вкус имел сугубо соплицовский, —
Так пани прервала (Соплицам всем на свете
Милее прочих мест леса-дубравы эти). —
Орловский славился, гордилась им столица, —
Эскиз есть у меня, он в столике хранится!
Клянусь я маменькой, что в этой райской жизни
Орловский тосковал о брошенной отчизне,
С годами, кажется, любил ее все больше
И вечно рисовал природу милой Польши!»

«Конечно, прав он был! — сказал Тадеуш с жаром, —
Небес Италии не надо мне и даром!
Замерзшая вода — вся прелесть их лазури,
Но лучше во сто крат родных просторов бури!
Поднимешь голову — и над тобою прямо
Раскроется вверху цветная панорама:
Все тучи разные — осенняя ленива,
Дождем набухшая, ползет неторопливо
И по земле метет распущенной косою —
Струящихся дождей сплошною полосою.
А градовая вдаль летит, как шар, по сини,
Она кругла, темна, желта посередине.
А сколько в облаках сегодня непрерывной,
Таинственной игры, изменчивой и дивной:
То облака летят станицей лебединой,
Их, точно сокол, вихрь сгоняет воедино;
То разрастаются быстрее и быстрее
И, гривы распустив, вытягивают шеи,
Взмахнут копытами, — и вот уже над нами
Проносятся они лихими табунами,
Белы, как серебро, стремительны, красивы…
И что же? В паруса вдруг превратились гривы!
Исчезли табуны, и, словно на картине,
Несутся корабли по голубой равнине».

Граф с Телименою разглядывали тучи,
Старался описать Тадеуш их получше,
А между тем рукой жал ручку Телимены, —
Так несколько минут промчалось тихой сцены.
Граф вынул карандаш с бумагой из кармана,
Он рисовать хотел, но резкий звон нежданно
Раздался вдалеке, и тотчас же из бора
Донесся громкий смех и отголоски спора.

Граф, головой качнув, промолвил важным тоном:
«Так все на свете рок кончает медным звоном —
Полет фантазии, утехи бранной славы,
И дружбу тихую, и детские забавы.
Чувствительных сердец живые излиянья,
Вдруг погребальный звон — и меркнут упованья!
Что ж остается нам? Ответьте откровенно!»
«Воспоминание!» — сказала Телимена.
Желая обратить слова печали в шутку,
С улыбкой подала красавцу незабудку.
Поцеловав цветок, Граф вдел его в петлицу.
Тадеуш между тем, срывая медуницу,
Увидел, что скользит к нему, в тени белея,
Рука прелестная, как нежная лилея.
Схватил и удержал он ручку без усилий,
Тонули губы в ней, как пчелы в чашах лилий.
Вдруг холод на губах: то ключик и записка.
В карман засунул их Тадеуш к сердцу близко;
И хоть не понимал, что означает ключик,
Но рад был получить его из милых ручек.

За громким звоном вслед летели, словно эхо,
Людские голоса, и крик, и взрывы смеха.
Был этот медный звон настойчив, беспокоен —
Веселых грибников звал из лесу домой он.
Но не печален был звенящий голос меди,
Напротив, говорил о лакомом обеде.
Шел из-под крыши звон, и в полдень постоянно
Сзывал он на обед гостей в усадьбе пана, —
Обычай заведен со времени былого,
И соблюдался он доныне в Соплицово.
Вернулись грибники веселою гурьбою,
Кошелки, кузовки несли они с собою,
Как веер, сложенный в руках у каждой панны, —
Дородный боровик, особенно желанный,
Лисички желтые и мелкие волнушки —
В тени, под елками собрали их подружки.
Нес Войский мухомор, лишь юноши и пани
Вернулись без грибов, не поддержав компаньи.

Столпилось общество в столовой в полном сборе;
Вот к месту главному проходит Подкоморий,
Он, самый старший здесь и возрастом и чином,
Шагает, кланяясь и дамам и мужчинам,
Ксендз и Судья за ним. Как водится доныне,
Вначале ксендз прочел молитву по-латыни,
Мужчины выпили, на скамьи гости сели,
Литовский холодец в молчанье дружном ели.

Царила тишина за праздничным обедом,
И за столом сосед не говорил с соседом,
Сторонники борзых задумались в молчанье, —
Тревожили умы заклад и состязанье,
Ведут к молчанию заботы неизменно.
Смеясь, с Тадеушем болтала Телимена,
И с Графом легкую беседу затевала,
И об Асессоре отнюдь не забывала:
Переняла она повадку птицелова,
Что заманил щегла и метит на другого.
Меж тем соперники счастливые сидели
Неразговорчивы, не пили и не ели.
Граф трогал с нежностью подарок — незабудку,
Тадеуш нервничал, боялся не на шутку,
Что ключик пропадет, он нагибался низко
И проверял: цела ль заветная записка?
Судья венгерское цедил неторопливо
И Подкоморию колено жал учтиво,
Но разговаривать он не имел охоты:
Смущали ум его хозяйские заботы.

Не клеилась у них и за жарким беседа,
Прервал сонливое течение обеда
Гость неожиданный, а это был лесничий,
Нарушил смело он обеденный обычай.
К Соплице подскочил, не мог стоять на месте, —
Наверное, принес отличное известье!
Все замерли на миг, он перевел дыханье
И громко закричал: «Медведь! Медведь, моспане!»
Расспрашивать его охотники не стали,
Что зверь занеманский, и сами угадали.
Одна и та же мысль — не потерять бы время —
Сверкнула в головах и завладела всеми.
По кратким возгласам, по жестам торопливым
Видать, что все одним охвачены порывом.
Все разом поднялись, приказы полетели,
Хоть много было их — вели к единой цели.