Люциан Шенвальд - Плечом к плечу

Прах и пыль — разве ветру сберечь их?
Лес сомкнется, в ветвях закипая,
Лес богатых — от края до края
Ты растешь на костях человечьих!
Только пес прибежит издалече,
Будет корни обнюхивать с лаем
И к земле припадать завывая.

Иль дитя, с волосами как пламя,
У ручья провожая рассвет,
К землянике склонясь под кустами,
На кровавый наткнется след.

О кровавые сечи в лабиринте барсучьем,
Средь осиновых сучьев, в перелесках паучьих!

Столько шрамов на теле и ушибов на спинах,
Сколько ягод на поле, сколько в речке песчинок.

Даже в ландыша пеньи столько лязга и стонов,
Сколько красных полосок в предрассветных загонах.

Сколько лес мухоморов ядовитых скрывает,
Столько слез и страданий на земле созревает,

Слышат рощи все чаще свист разбойничьей злости,
И ломаются буков деревянные кости.

И чем больше погибнет душ крестьянских в овине,
Тем краснее кораллы расцветут на калине,

Если кровью крестьянской мох досыта напьется,
Значит запах острее по лугам разнесется.

Камни, камни, чем глубже вас река затопила,
Тем мудрее деревья и тем больше в них силы.

Лес, твой запах смолистый тот лишь сладко вдыхает.
Кто здоровье и силу от тебя получает.

Тем, кто голодом загнан под косматые ели,
Ты несешь дрему смерти на зеленой постели.

Панам сладостью веешь, а крестьянам — смолою,
Даже стадо уходит от тебя стороною.

Где-то в городе дальнем в душных комнатах дети,
Всё тоскуют по лесу и, запутавшись в числах,
Как в огромных деревьях, вспоминают о лете.

На грани городских дорог,
Где кирпичом овраг завален,
Где камни, щебень и песок,
Средь нищих хижин и развалин,
Похожая на грязный лоб,
Громадой серой и тяжелой
Средь рыжих каменистых троп
Бесплатная чернеет школа.

Угрюмый, неуютный дом,
Грозящий равнодушным тучам.
Там ходит время под окном
Подстать служителям скрипучим.

Массив цемента и стекла,
На небо тень твоя легла!

Здесь, крепко стиснуты камнями,
Высоко окна поднялись,
Здесь клеток лестничных узлами
Все этажи переплелись.

Сажени комнат, коридоры,
И возвышенья мрачных кафедр,
И парт изрезанные хоры,
И карцер, словно черный кратер.

Здесь ниши грозные нависли,
Здесь время, словно часовой,
И все возвышенные мысли
Здесь измеряют пустотой.

В окно уже влезал рассвет,
Как вор, вооружившись ломом,
И солнца светлый первоцвет,
Скользя на стены и паркет,
Один распоряжался домом.

Оцепенелых парт хребты
Одело первое сверканье.
Еще мышиное шуршанье
Не смолкло в комнатах пустых, —
А солнце уж неслось по зданью.

Седые пятна нарастают,
Мешаясь с темнотой чернил,
Шкафы багровые пылают,
Со стен сползает желтый ил.

И даже классная доска
В следах каракуль неумелых
Стоит светла и высока,
Вся в бликах розовых и белых.

И в этот мир стекла и лома
Ворвался шелест, смех и звон…
Откуда этот свист и гомон?
И этот смех — откуда он?

Быть может, хор гостей пернатых
Под своды мертвые проник?
Иль полный бабочек мохнатых
В окно ворвался материк?

Нет, то не птицы и не пчелы,
Не сад, не джунгли — со двора
Ворвалась в помещенье школы
Оборванная детвора.

На них заплаты и лохмотья
Дырявых кофт, отцовских брюк,
Их кудри в яркой позолоте,
И парты вздрогнули вокруг
Под дробь неугомонных рук.

Несется к сводам шум и гомон,
Все шире голых пяток круг,
И окна дребезжат по дому,
Дрожат от криков их —
но вдруг…
Нет, то не трудовой медяк,
Что заработан тяжким потом,
В стеклянный стукнулся колпак, —
Звонок врывается с налета!

Как мастера в дыму тяжелом
Пропахшая махоркой тень,
Дымит и оживает школа,
Учебный начиная день.

Но что же ты, мрачная школа, за школа,
Когда не родишь ты в нас мыслей веселых?

Как трудно привыкнуть нам к партам дощатым,
Что так неприветливы к детским заплатам.

И кто тебя выстроил, тесная школа,
Не наши ли слезы, да холод и голод?

Хоть места ногам да рукам здесь хватает,
Но наших голов этот дом не вмещает.

Сквозь стекла затылки жара обжигает,
И пыль покрывает тетради и руки,
И вот из твоих коридоров вползает
Бесформенный образ томительной скуки.

На партах раскрытые вянут тетрадки,
И солнце чернильные капельки сушит,
Директорский череп сияет, как груша,
Директорский тенор поет нам так сладко,

ЧтО есть орлы и чтО — полет,
Грудь, перья, ленты, флаги флотов
И как венками роз народ
Венчает славных патриотов.
Что уголь — наш, и что в казну
К нам льется нив широких жито…
Он вспомнил перьев белизну,
И только о когтях молчит он [9] «ЧтО есть орлы и чтО — полет, Грудь, перья, ленты, флаги флотов» и т. д. Речь директора школы представляет собой образец великодержавной, империалистической пропаганды, широко распространявшейся «санационными» профашистскими кругами через школу, молодежные организации, печать и пр. Шенвальд высмеивает эту пропаганду, наполняя директорскую речь псевдопатриотической бутафорией, которую поэт развенчивает кратким замечанием: «…и только о когтях молчит он». .

Как тягостно время урока плетется,
И каждое слово — как камень в колодце.

Ты, кафедра, зря к нам стремишь песнопенья.
Мы помним все песни и все оскорбленья!

Ты, череп скрипучий и лысый, как небо,
Зачем мечешь громы так важно и буйно?
Орлы твои скупы — нам не дали хлеба.
Уйми свои громы! Одень нас, обуй нас!

А солнечный зайчик играет так чинно…
На партах следы от ножей перочинных
Все глубже… Давай в подкидного под партой
Сегодня на спички сыграем мы в карты!

О, если бы блеск этой солнечной грани
В стеклянный колпак поместили на диво!
На кафедре, словно в далеком тумане,
Наш лысый директор вещает фальшиво!
Про славный гимн злаченых труб,
Про шлем, согласье, бесконечность,
Про символ и цветистый сруб,
Границы, башни, даже вечность…
Полол садовник сорняки,
Чтоб лавр сплетался с розмарином…
Он вспомнил роз живых венки,
Не вспомнив лилий из резины [10] «Он вспомнил роз живых венки, Не вспомнив лилий из резины». Как и в предыдущем отрывке, Шенвальд разоблачает приукрашенную польскую действительность, противопоставляя гимнам злаченых труб и венкам из роз — лилии из резины, т. е. резиновые дубинки польской полиции. .