Антология - Советская поэзия. Том второй

И опять я жду, и опять готов…
Не пора ли жар в сердце потушить…
Жизнь идет к концу! Страшен счет годов!
Вопреки всему — собираюсь жить!

Я море люблю на безлюдье, когда ни единой
частицы души любопытным не отдает,
и не по-актерски оно широко и пустынно
шумит в средоточье своих одиноких забот.

Как не удивляться его тяжкомысленным взгорьям,
когда мне ясна их непостоянная суть?
Как радуюсь я, что своим ликованьем и горем
и не помышляет оно перед нами блеснуть.

Друг на друга гневно наползали
Брови гор — и треснул небосклон,
И в долине, как в двусветном зале,
Свет широкий вспыхнул с двух сторон.

В чашах облаков перекипело
Молодое мутное вино,
Рог луны заполнив до предела,
На долину хлынуло оно.

Стопудовый мрак взвалив на спину,
Ночь брела, шатаясь, как в бреду,
И об Алазанскую долину
Тяжело споткнулась на ходу.

Вы занимались рыболовством?
Здесь нет секретов ни на грош:
Закинешь удочку под мостом, —
Сидишь,
надеешься
и ждешь…

Вот так и наше стихотворство, —
И в нем секретов не найдешь:
Достал перо, о стол оперся, —
Сидишь,
надеешься,
и ждешь…

Человек — это след,
Это мысль и творенье,
Память или предмет,
Или даже… забвенье.
Так, бывает, горит,
Так он сердце расплавит,
Что — как метеорит —
Ничего не оставит.

Я жаден до людей!.. Всегда толпою
Вокруг меня шумят мои друзья, —
Не потому, что скучно мне с тобою,
А потому, что мне без них нельзя.

Мне не утратить к людям интереса,
И я, надеюсь, им необходим.
Что я один! Я — как кусок железа —
Звеню тогда, когда столкнусь с другим…

Вот Леночка по комнате большой
Ступает неуверенным шажком.
Как ласточка-касаточка весной,
Щебечет неокрепшим голоском.

А вот ее хранители — взгляни:
Две бабушки. У них полно забот,
Но внучкою любуются они,
И каждая к себе ее зовет.

Одна ей по-нанайски говорит,
Необычайной нежности полна,
Другая ей по-русски говорит,
Подбадривает внученьку она.

Две бабушки смеются во весь рот,
Сверкают слезы счастья на щеках.
А внучка им лепечет, их зовет
На двух понятных, дружных языках.

Ничего я больше не любил,
кроме дома в горной деревеньке,
кроме скрипа старой колыбельки…
Сновиденья детства я навеки
всей душой запомнил, не забыл.

Ничего я больше не любил,
кроме пашни, голову пьянящей,
кроме ручейка с водой журчащей…
Время мчалось птицею летящей,
только я об этом не грустил.

Ничего я больше не любил,
кроме слов радушного привета,
радостной улыбки, полной света,
и любви, которая мгновенно
исцеляет, прибавляя сил.

Ничего я больше не любил,
кроме той работы благодатной
в сенокос да на заре прохладной,
кроме той усталости отрадной
рядом с теми, кто для сердца мил.

Ничего я больше не любил,
кроме взора девушки прекрасной,
что была моей мечтой напрасной
и моей надеждою неясной…
Я об этом память сохранил.

Ничего я больше не любил,
кроме песни той неповторимой,
песни бесконечной и старинной…
Тот, кто пел ее в земле родимой,
всю печаль в ее словах излил.

Юность стиха — как любви пора,
Как усы у мальчика над губой;
Вдруг огонь и земля, волна и гора —
Все разом заговорят с тобой!

Юность стиха — как сентябрьский шум
Молодого вина, что обручи гнет.
Сделать дело ему не придет на ум,
А незнакомой звезде кивнет.

Но если, два крыла отрастив,
Он взлетит до высот настоящей любви,
Он оттуда все увидит, твой стих:
Оленя ранят — а стих в крови!

Он не ищет себе небесных красот.
Ты бездельем райским его не томи.
Он на бой против рабства с неба сойдет
И под пули станет рядом с людьми.

Это значит, душа у него не глуха,
Значит, в ней, кроме песен, люди живут!
Так сначала приходит зрелость стиха,
А потом уж тебя поэтом зовут.

Я пойду по тропе,
навсегда подружившийся с нею.
Возле самых вершин
я от запаха трав опьянею.

Неизвестный цветок
буду гладить рукой молодою,
Буду сердце студить
родниковой холодной водою.

Я увижу пейзаж
в золотящейся рамке рассвета —
То писал виноградарь
горячими красками лета.

Опять дрожат стручки фасоли на ветру,
Ночная бабочка сидит на потолке,
На стенах тени вновь затеяли игру,
И, словно с неба, тянет лесенку паук.
А дед ушел от нас.
Осталась сказка нам.
Дрова потрескивают в печке. Тишина.
Но кто расскажет нам теперь о старине,
Что так смешна была порой,
порой грустна?

Выйду к мосту и брошу невод,
чтоб форель в воде заиграла,
а когда потемнеет небо,
я укроюсь под сенью лавра.

Посмотрю, как гуляют ветры,
как раскачивают плоскодонки,
как стоят вдалеке Кларджеты,
словно сельские одногодки.

Весь продрогший, вернусь нескоро
и форелей выпущу в воду…
Где-то бык замычит Никора —
дрогнут травы, как в непогоду.

Задымится очаг крестьянский,
старый лодочник скажет: здравствуй…
А Чорохи впадает в ярость
и шумит волной многогласной.

Под мостом клокочет Чорохи,
затихает, в море впадая.
А в руках у моста — дороги
и дыханье дальнего края.

На рассвете,
едва лишь связал я
строку со строкой,
Потекла,
потекла моя песня
широкой рекой.
О стихи мои,
пусть остаются со мной навсегда
Ваша гордая радость
и горькая ваша беда.
Я учу вас движенью,
крутому полету учу, —
Как туман
над дугой водопада,
стоять не хочу.
Я лечу,
и меня в вышине
обжигают лучи.
Я учу тебя, песня,
и ты меня, песня,
учи!
Будь светильником, песня,
огнем негасимым гори.
Забери мои мысли
и душу мою забери.
Но умри без раздумья,
исчезни, уйди от меня,
Если сам я не буду
частицею этого дня!