Антология - Советская поэзия. Том второй

Стиснуло горло, мне сладко бездумье немое.
Сон пересилил, устала я звать и звать.
Гончие Псы, не давайте мне сна и покоя —
Кровь мою будет ленивую скоро земля лакать.

В теплую землю вросла, оторвите скорее!
Вместе наш путь — через ночь — на рассвет.
Веки открыла, гляжу — высота пламенеет,
Гончие Псы, это ваш милосердный и яростный свет.

Не плачь ты, осень, безутешно,
как перед злом, перед бедой, —
я знаю, ты бываешь нежной
и золотой, и золотой.

Пустынны голые долины,
ни стебелька, ни колоска…
Лишь отголосок журавлиный
издалека, издалека.

Твоих волос коснулся ветер,
упали тени на лицо.
Но все еще на зорьке светит
твое кольцо, мое кольцо…

Мелькают дни, выходят сроки,
и мы внезапно узнаем,
как трудно в осень одиноким,
но мы вдвоем, но мы вдвоем…

Листок последний на березе…
Выходит лето из игры.
Последний луч бросает в осень
из-за горы, из-за горы…

Сил не хватает для улыбки.
Возьму у дождика струну,
сыграю что-нибудь на скрипке
про ту весну, про ту весну…

Вращался диск, и голос вкрадчивый
был как засушенный цветок.
Плыла мелодия прозрачная,
не потревожив городок.

Был вечер теплый перед осенью,
и голос был — под стать ему…
Вращалось певчее колесико
в старинной песне, как в дыму.

А шум иглы — дыханье сиплое
крылатых лет… И вспомнил я:
так пела женщина красивая —
тревога давняя моя.

Еще в войну, в каком-то сборище,
где был у взрослых патефон,
ее услышал я, и ноюще
рванулось сердце ей вдогон!

Ах, эти грезы! Не нелепо ли?
Восторга сколько! Все в песок…
Наверно, женщины и не было,
а был всего лишь голосок —

мечта, украшенная звуками…
Но ведь была! И сквозь судьбу
еще не раз меня аукала,
звала с дороги на тропу.

…Вращался диск, печаль раскручивал,
и голос бился, как слепой,
над той рекой, над той излучиной,
где мы не свиделись с тобой…

Беспристрастно, как птица с вершины полета,
без добра или худа, без правды и лжи
я гляжу на бегущие в рвах и болотах,
на шуршащие в скалах ничьи рубежи.

Зеленеют солдаты. Торжественно мокнут.
Полосатый шлагбаум ложится на путь…
А в ничейном кустарнике птицы не молкнут,
всепланетные песни терзают им грудь.

Вечереют солдаты… Торжественны лица.
Я гляжу беспристрастней, чем каменный пик.
А земля, будто в трещинах, в этих границах,
подо мною, растущим к звезде напрямик!

Собираю глазами наземные краски,
запираю себя на амбарный замок…
И срываюсь! И бьюсь! Не могу беспристрастно…
И на русскую землю валюсь, как щенок.

Обнимаю корявую старую вербу,
поднимаю над полем себя, как свечу…
И в стальную, пшеничную, кровную — верю!
И вовек никому отдавать не хочу.

Самшитовая трубка, ты поведай
О думе своей тысячелетней,
Поведай о сраженьях и победах,
О первой радости и о беде последней.
Скажи, с кем разделила ты разлуку,
Улыбку чью и чей изгнанья стыд?
Ты расскажи о той стреле из лука,
Что до сих пор в истории летит.
О топоре, о ложке расскажи,
О первом колесе, бегущем и поныне,
Скажи о простодушии и лжи,
И о слезе — как роднике в пустыне.
Самшитовая трубка, песнь моя,
Все расскажи не ложными словами.
Хочу узнать, хочу услышать я,
Как ты курилась сладкими дымами
В минуты и веселья и удач.
А иногда была пустой — хоть плачь!
Поведай о могилах наших предков,
Лежащих в перекрестье горных троп.
О трудной человеческой работе,
О человеке, чей огромный лоб
Вместил в себя вселенские заботы.
Поведай мне о воинах погибших,
О мире, совершенства не достигшем,
Но рвущемся ежесекундно ввысь —
Как твой дымок, как жесткий лист травы,
Самшитовая трубка, разве нам —
Потомкам, — разве нам легко бывает?
Порою нас неправда убивает,
А сами преграждаем путь смертям.
Самшитовая трубка, песнь моя,
Ты не грусти. Ведь мир вокруг прекрасен.
Он труден, мир, порою он неясен.
Но что сравнить с отрадой бытия!

Сегодня мне припомнилось сполна
То, что недавно видел я во сне:
Картину под названием «Война»
Я будто бы пишу на полотне.

Пишу не мертвых в зелени травы,
Не танк, молчащий,
как железный склеп,
А только руки будущей вдовы
И на столе пайковый серый хлеб.

И за движеньем бережным ножа,
Что делит этот хлеб на четверых,
Следят ее детишки не дыша,
И даже самый меньшенький притих.

Сидит он в люльке и глядит на мать.
Еще не ходит,
хил,
большеголов.
«Хлеб, хлеба!» —
не устал он повторять
И больше никаких не знает слов.

Проснулся я.
Снежок лучисто-бел,
Прозрачная, нетронутая тишь, —
Лишь паровоз далеко прогудел,
Спит сладким сном румяный мой малыш.
Зима и солнце искрятся в окне,
Сугробов розоватая гряда.
Мой мальчик спит…
И даже пусть во сне
Войны он не увидит никогда.

Ты мне сказал:
— Любимая, смотри,
как стало сердце, точно птица,
беспомощно и безнадежно биться
в плену твоем с зари и до зари!

— О, что ты говоришь?!
Я не силок,
опутавший тебе внезапно ноги,
и не гляди ты на меня в тревоге,
как пленный сокол!
Нет, я не силок.

Свобода я твоя,
и ты лети
в свой синий мир, в свой океан воздушный.
Кроме полета твоего, не нужно
мне ничего на жизненном пути.

А если ослабеют два крыла,
сама твоими крыльями я стану,
не дам сгуститься над тобой туману:
твоя свобода —
я всегда светла.

Ты мне сказал:
— Любимая, смотри,
вернуть покой душе не удается.
как пойманная рыбка, сердце бьется
в твоем плену с зари и до зари.