Антология - Советская поэзия. Том второй

Писатели,
спасатели, —
вот тем и хороши, —
сказители,
сказатели,
касатели души.
Как пламя согревальное
в яранге ледяной,
горит душа реальная
за каждою стеной.
Гриппозная,
нервозная,
стервозная,
а все ж —
врачом через морозную
тайгу —
ты к ней идешь.
Болит душа невидимо.
Попробуй, боль поправ,
поправить необидимо,
как правит костоправ.
Как трудно с ним, трагическим,
неловким, словно лом,
тончайшим, хирургическим,
капризным ремеслом.
Чертовская работочка:
тут вопли, там хула…
Но первый крик ребеночка —
святая похвала.
На то мы руки пачкаем,
скорбим при ночнике,
чтоб шевельнул он пальчиком
на розовой ноге.

О нет, не святые мы, не чудотворцы,
Не сказочных войск силачи-ратоборцы.

О наших делах говорят как о чуде,
Но мы только люди, обычные люди.

Лишь правдой сильны мы, лишь правдой земною,
Ее оценили мы жизни ценою.

До уровня солнца ее поднимая,
Мы знаем, что светит нам правда живая,

Что наши она озарила дороги,
Всем людям понятен язык ее строгий.

А ну-ка, противник, пылающий злобой,
Взглянуть нашей правде в глаза ты попробуй!

Любовь — это жгучее пламя тревоги,
Оно тебя жжет, но желанны ожоги.

Подальше уйдешь от огня — ты спасен,
Но этот, бездымный, что скрытно зажжен, —

Чем дальше, тем жжет он сильней, без сомненья;
От пламени этого нету спасенья!

Дошло предание до нас,
Что некогда гора Парнас,
Травой покрыта вечно юной,
Была священных муз трибуной.

Когда, в давно прошедший век,
Был первым древний мудрый грек,
Весь мир, который беспределен,
Внимал тому, что скажет эллин.

Но высох Греции родник,
Увял в ее горах цветник,
И утвердились в эти годы
Иноязычные народы.

Всех музыкой своей строки
Пленил волшебник Рудаки {237} 237 Стр. 704. Рудаки Абульхасан (род. в середине IX в. — ум. в 941 г.) — крупнейший ирано-таджикский поэт, родоначальник таджикской литературы. .
Слова сдались ему на милость,
Пред ним величие склонилось.

Могу ли я, простой таджик,
Судить, насколько он велик?
Но для певца, чья мысль блистала,
Трибуной Крыша Мира стала.

Случалось, что плут, применяя бесчестные средства,
Полмира захватывал сыну и внуку в наследство.

Другому и недра земные, и моря соседство,
Поместья, сады и поля доставались в наследство.

Случалось, что брат жаждал крови и гибели брата,
Как будто им было двоим на земле тесновато…

Но мне мой отец не оставил ни денег, ни клада,
А то, чему веса, и меры, и счета не надо.

Мне жизнь мою только отец мой оставил в наследство,
Велел он сокровище это беречь с малолетства.

Я именем честным отцовским клянусь, что отчизне,
Родному народу отдам я сокровище жизни!

Ты ищешь разум или радость? И то и это в нем найдешь.
Ты ищешь горечь или сладость? И то и это в нем найдешь.

Фарси, дари или таджикский — его как хочешь назови:
Он для меня язык искусства, неумирающей любви.

Не только материнской речью, с которой с первых дней знаком, —
Стал для меня он материнским, благословенным молоком.

Не назову его иначе, ища сравненья вновь и вновь:
Он материнская забота и материнская любовь.

Вот почему язык таджикский, с его певучей простотой,
Люблю, как смех подруги юной, как ласку матери седой.

Ты течешь на заре из улыбок цветов,
нежен, светел, прозрачен…
От пристальных глаз
ты мгновенно за камень укрыться готов,
как горянка, своей красоты застыдясь.

Золотой аромат источает волна!
О твоей чистоте надо ль спрашивать мне,
коль смешались в тебе все цветы и цвета?
Ты молчишь, сто мелодий тая в глубине.

Как ты сладок, какого изящества полн!
Ты игривей красавиц Дарваза {238} 238 Стр. 706. Дарваз — Дарвазский хребет в Таджикской ССР. , родник!
Я губами коснусь твоих ласковых волн
и из сердца печаль изгоню в тот же миг.

Я напьюсь и туда, где сухая земля,
унесу твою часть по наклонной тропе.
Я зеленым сияньем украшу поля,
друг всего молодого, в подарок тебе!

Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.

Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот —
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
темный берег да шрам пустяковый —
это все лишь со мною уйдет.

Все, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет: — А Курбский? А Герцен? —
Все едино я вас не пойму.

Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там где-нибудь.

Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови —
не оставил в ней места для гнева —
лишь для горечи и для любви.

Сквозь слезы на глазах и сквозь туман души
весь мир совсем не тот, каков он есть на деле.
Свистят над головой бесшумные стрижи,
несутся по песку стремительные тени.

Сквозь слезы на глазах вся жизнь совсем не та,
и ты совсем не та, и я совсем другою
тебя люблю всю жизнь, — какая слепота! —
уж лучше осязать твое лицо рукою.

Была одна мечта — подробно рассказать
о том, что на земле и на душе творится,
но слишком полюбил смеяться и страдать,
а значит, из меня не вышло очевидца.