Антология - Советская поэзия. Том второй

— О, что ты говоришь!
Я не крючок
с заманчивой губительной наживкой.
Не трепещи ты пойманною рыбкой,
не задыхайся!
Нет, я не крючок.

Свобода я твоя.
И ты плыви
в зеленые бунтующие воды.
Свобода я твоя.
А без свободы
нет для тебя и для меня любви!

Я представляю это так:
лет сто тому назад
Под всадником споткнулся конь, подкова зазвенела,
И пыль взлетела, и, дрожа, взглянул во тьму бурят:
В полночной тьме сосна пред ним какая-то синела.

Сосна?… Наверно, неспроста споткнулся вороной.
И ворон неспроста, видать, кричал во мраке.
И всадник вытащил тогда сосуд берестяной
И ровно на десять сторон плеснул хмельной араки.

Еще с рожденья знал степняк, что духов гнев жесток,
Что если вдруг споткнулся конь —
того и жди прорухи…
Он привязал к ветвям сосны поярче лоскуток,
Чтоб подобрели наконец разгневанные духи.

С тех пор прославилась сосна
как темных сил жилье.
И, одинокая, она жила в степи сожженной.
И всяк поярче лоскуток цеплял к ветвям ее,
И каждый голову склонял пред нею униженно.

А дождь хлестал, и сыпал снег, и наползал туман,
И у соснового ствола,
вертлявый, словно дьявол,
В тарелки медные гремел и бушевал шаман,
И сам грозил, и сам рядил, и сам судил и правил.

А годы плыли, как орлы, неслыханным грозя,
Сосна дремала,
на веку перевидав немало.
И вдруг ударила гроза под самые глаза,
Полуистлевшую давно повязку с глаз сорвала.

И пулемет стучал в степи,
нетерпеливый, злой.
И пена падала плашмя, с боков коней слетая,
И знамя красное взвилось над древнею землей,
А славы каппелевской дым в суровом небе таял.

И вот, роняя лоскутки, как перья из крыла,
Сосна стояла, накренясь, как древний черный ворон,
Тарелка медная, упав, к ногам ее легла,
А мимо новый день шагал,
как победивший воин.

Все меньше шло к сосне людей
по тропкам завитым,
Уже осталась в ней нужда немногим старцам ветхим.
Нелепой сказкою она казалась молодым,
Нелепой, словно лоскутки,
привязанные к веткам.

И вот однажды странный гул глухую степь потряс,
А это плыли трактора,
и это означало,
Что старой жизни в той степи последний пробил час,
Что гулкий говор тракторов —
иной поры начало.
Устало рухнула сосна, и встала пыль стеной,
И степь вздохнула глубоко, и степь помолодела…
И я пришел сюда опять.
И вот передо мной —
Пшеницы золотой прибой.
И нет ему предела…

Из первых книг, из первых книг,
которых позабыть не смею,
училась думать напрямик
и по-другому не сумею.

Из первых рук, из первых рук
я получила жизнь, как глобус,
где круг зачеркивает круг
и рядом с тишиною — пропасть.

Из первых губ, из первых губ
я поняла любви всесильность.
Был кто-то груб, а кто-то глуп,
но я — не с ними, с ней носилась!

Как скрытый смысл, как хитрый лаз,
как зверь, что взаперти томится,
во всем таится Первый Раз —
и в нас до времени таится.

Но хоть чуть-чуть очнется вдруг,
живем — как истинно живые:
из первых книг, из первых рук,
из самых первых губ, впервые.

Россию делает береза.
Смотрю спокойно и тверезо,
еще не зная отчего,
на лес с лиловинкою утра,
на то, как тоненько и мудро
береза врезана в него.

Она бела ничуть не чинно,
и это главная причина
поверить нашему родству.
И я живу не оробело,
а, как береза, черно-бело,
хотя и набело живу.

В ней есть прозрачность и безбрежность,
и эта праведная грешность,
и чистота — из грешной тьмы, —
которая всегда основа
всего людского и лесного,
всего, что — жизнь, Россия, мы.

Березу, как букварь, читаю,
стою, и полосы считаю,
и благодарности полна
за то, что серебром черненым
из лип, еловых лап, черемух,
как в ночь луна, горит она.

Ах ты, простуха, ах, присуха!
Боюсь не тяжкого проступка,
боюсь, а что, как, отличив
от тех, от свойских, не накажут
меня березовою кашей,
от этой чести отлучив…

А что, как смури не развеет
березовый горячий веник,
в парилке шпаря по спине…
Люби меня, моя Россия,
Лупи меня, моя Россия,
да только помни обо мне!

А я-то помню, хоть неброска
ты, моя белая березка,
что насмерть нас с тобой свело.
И чем там душу ни корябай,
как детство, курочкою рябой,
ты — все, что свято и светло.

Мой рыжий, красивый сын,
ты красненький, словно солнышко.
Я тебя обнимаю, сонного,
а любить — еще нету сил.

То медью, а то латунью
полыхает из-под простыночки.
И жарко моей ладони,
в холодной палате простынувшей.

Ты жгуче к груди прилег
головкой своею красною.
Тебя я, как уголек,
с руки на руку перебрасываю.

Когда ж от щелей
в ночи
крадутся лучи по стенке,
мне кажется, что лучи
летят от твоей постельки.

А вы, мужчины, придете —
здоровые и веселые.
Придете, к губам прижмете
конвертики невесомые.

И рук, каленных морозцем,
работою огрубленных,
тельцем своим молочным
не обожжет ребенок.

Но, благодарно сжавши
в ладонях, черствых, как панцирь,
худые, прозрачные наши,
лунные наши пальцы,

поймете, какой ценой,
все муки снося покорно,
рожаем вам пацанов,
горяченьких,
как поковка!

Быть женщиной — что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе ее не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чем не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
как хворому лекарство — врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит — как проходит
чума, блокада и война.
И если женщина приходит
и о себе заводит речь,
она, как провод, ток проводит,
чтоб над тобою свет зажечь.
И если женщина приходит,
чтоб оторвать тебя от дел,
она тебя к тебе приводит.
О, как ты этого хотел!
Но если женщина уходит,
побито голову неся,
то все равно с собой уводит
бесповоротно все и вся.
И ты, тот истинный, тот лучший,
ты тоже — там, в том далеке,
зажат, как бесполезный ключик
в ее печальном кулачке.
Она в улыбку слезы спрячет,
переиначит правду в ложь…
Как счастлив ты, что ты незрячий
и что потери не поймешь.