Антология - Советская поэзия. Том первый

Плачет птица об одном крыле,
Плачет погорелец на золе,
Плачет мать над люлькою пустой,
Плачет крепкий камень под пятой.

Стоят леса в серебряном уборе,
И толщиной в аршин зеленый лед
Уже сковал теченье волжских вод.
Хоть яростна зима в своем напоре,

Но полынья на ледяном просторе
Кругла, светла всю зиму напролет.
Она стихию победила в споре.
«Глаз Волги» — так прозвал ее народ.

Неистовствует стужа, иней блещет,
Но, льдом не покрываясь, полынья
Все медленно колышется и плещет…

Проходят годы, но желал бы я,
Чтоб, не одевшись льдом ни на мгновенье,
Всю жизнь плескалось в сердце вдохновенье.

Знаете ли вы страну такую,
Древнюю и вечно молодую,
Где в лесу тетерева токуют —
Словно песней сердце околдуют,
Где, коль праздник, — от души ликуют,
Коль работа — гору дай любую!
Знаете ли вы такой народ,
У которого сто тысяч слов,
У которого сто тысяч песен
И сто тысяч вышивок цветет!
Приезжайте к нам — и я готов
Это все проверить с вами вместе.

Поет в лесу труба туманной влаги.
Тальник в росе в лицо с размаху хлещет,
И влипший в грязь древесный жар в овраге
Из тьмы, ногами выворочен, блещет.

И лес — пролог к неизреченной саге —
Над головою ходит и трепещет.
И вдруг между стволов просвет нежданный
И облаков дождливых отсвет рдяный.

Катясь, кольцо серебряное суток
Приблизилось к прекрасному покою.
Как тающего льда мембрана, чуток
Стеклянный щит, звенящий под ногою
Над миром тем. Лесные окна уток
Поят осенней, кованой водою,
И хора балалаечного в чаще
Стегают струны лопнувшие чаще.

Утиных вод щербленая чеканка,
Как сталь, тверда. Прозрачным слоем — копоть
От выстрелов. Цыганская стоянка —
И холст, лохмотьями уставший хлопать
В кружащем медном пенье полустанка
Верст за пять… Ночи оханье и ропот
Между стволами белыми (иль кони
Жуют овес, бряцающий в попоне?).

Я бродил одиноко
В пустынном осеннем лесу,
Я валялся, как труп,
У заросших травой придорожий
И последнюю нежность
Тебе бережливо несу,
Как цветочную пыль
В волосах, на губах и на коже.
Я осеннюю нежность
Ревниво хранил для тебя,
Как последнюю влагу
В забытом людьми водоеме.
И устал одичало бродить,
Никого не любя,
По хрустальным лесам,
Спотыкаясь в сухом буреломе.
Пусть с кудрей твоих льется
Густой золотой полумрак,
Мои губы горьки,
А твои — горячи и певучи.
Вот уж небо лиловою медью горит,
И в горах,
Как чудовище, с шумом ползут
Допотопные тучи.

В чернильнице моей поют колокола,
Склоняются дубы над крышей пепелища,
В ней город затонул — где прежде ты жила;
Ныряет кит, судов проламывая днища;
И каплет кровь с ветвей, где ночь любви вела
В кабаньих зарослях осенние игрища.
И гекатомб {276} 276 Стр. 708. Гекатомба — жертва богам, состоявшая первоначально из ста быков. В переносном смысле — массовое убийство, а также бесполезная гибель множества людей. венец в сто сорок кораблей
Антоний {277} 277 Антоний Марк (83–30 гг. до н. э.) — римский политический деятель, боровшийся за власть в Риме; его флот потерпел поражение от римского императора Августа (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.). утопил в чернильнице моей.

Где тополя шумят над красной черепицей,
Клен черный с яблоней сплетаются в окне,
Где смотрит дом в закат чердачною бойницей,
Там было суждено взглянуть впервые мне
В нагую глубь озер той скорби темнолицей,
Той властелинши, чей напев звенит во сне
Глухом, младенческом (лишь бурею догадки
Вздувает памяти чудовищные складки).

Как желтых туч пласты — осенние леса
Хоругвью шелеста твое клубили имя.
Со дна сознания преданий голоса —
На алых лошадях, под гребнями седыми —
Им смутно вторили… Песчаная коса
От волн хохочущих дрожала. Будто — в дыме
Ночном чуть видима, хватаясь за кусты, —
С большой толпой подруг идешь купаться ты…

…И книгу февраля с застежкой золотой
Листает влажный снег дыханья осторожней;
Твой ранний, горький смех — всепомнящей рукой,
Словарь твоей любви, — как розовые пожни
Под инеем сквозным, — вписал он в книге той.
Но я прочел не все, — и, что ни день, тревожней
Живет забытый край в душевной глубине,
Иголки башенок вонзая в сердце мне.

Я не его любил. Моим заветом не был
Ни город юности, ни игр забытых дом.
Но у тебя в глазах тонули даль и небо,
Двор с лошадьми, листок, летящий над прудом.
Но целый край, в лесах, в стоверстных волнах хлеба,
Стоял, как зеркальце на столике твоем.
Тот мир, как мельница, — росистая, ночная, —
Спал, водяным столбом твой образ отражая.

Когда гудит под ветром лес,
Как струны гуслей под руками
Сказителя,
и свод небес
Скрывается за облаками,

И, как драконы, на лету
Клубятся ярусами тучи,
И, как в горах, воздушной кручи
Я ощущаю высоту,

И кружится земля, как глобус,
Под крышей быстрых облаков,
И полночь, радуясь и злобясь,
Встает из-за глухих холмов, —

Тогда с огромным лбом Шекспира,
Со взглядом, блещущим, как меч,
В мой дом вступает образ мира,
Плащ на пороге сбросив с плеч.

И музыка за ним клубится,
Как волны, изнутри светясь.
И с плеч его слетают птицы,
На мой рабочий стол садясь.

Неисчерпаемо-чудесным
Тогда все снова мнится мне,
Как в юности, —
подобно песням,
Когда-то слышанным во сне.

Будто в небе задумались облака альта-кумулюс {278} 278 Стр. 710. …облака альта-кумулюс… — Перистые облака. ,
Будто — мир в человецех и благоволение,
Может быть, я сейчас первый раз на веку молюсь,
Первый раз и последний встаю на колени я.