Перец Маркиш - Стихи

К священному лону тогда фашисты дитя
привязали.
По улицам узким во тьме зловеще гремели
шаги.
По улицам этим ее когда-то к венцу
провожали.
— Моленье твое у костра свершится, —
сказали враги.

Ей руки потом развязать решили, смеясь,
палачи:
Как ветвь семисвечника пусть раскинется
пламя упрямо.
…Искала сожженная мать звезду в
непроглядной ночи:
Должно быть, пора прочитать молитву
«Господь Авраама».

Обуглились ноги ее и тлели в горячей золе.
То было в дощатом хлеву… Светились
глазницы пустые.
И, как на пути в Вифлеем, сквозь стреху
мерцало во мгле
Зеленое пламя звезды, и ясли стояли
простые.

К себе прижимая дитя, казалось, от рук
палача
Пыталась его уберечь сожженная мать, и
ребенок
В негнущихся пальцах ее недвижно лежал
у плеча
И матери шею обвил ручонкой, как будто
спросонок.
Тугая захлопнулась дверь, и петли ее,
заскрипев,
Сказали сожженной: — Теперь ступай…
Ты свободна отныне! —
Из пепла она поднялась и взглядом
окинула хлев.
Лежала у ног ее тень, как брошенный
посох в пустыне.

За тысячи лет искупить ничем не дано ей
страданья —
Ни пламенем жгучим костра, ни горечью
дыма над ним…
Пускается пепел в свое вековое изгнанье.
Он всеми ветрами влеком, он всеми
ветрами гоним.

Редеющим дымом дитя окутав, как ветхою
шалью,
Во тьме оставляя следы своих
пламенеющих ног,
Сожженная женщина шла в смятенье
неведомой далью.
Ребенка от плоти ее никто оторвать бы не
смог.

Грозой опрокинутый дуб темнел перед
ней на дороге.
Холодною сталью ножа река отливала,
блестя.
К кому постучаться, дрожа? Кого
разбудить ей в тревоге?
Пристанище где отыскать? Ей только
укрыть бы дитя!

Колени в суставах согнув, сожженная шла
по тропинке.
Полночное небо в тиши дремало, шумела
река.
И мать разбудила его… Нельзя ли в
плетеной корзинке
Оставить, как прежде, дитя меж
зарослями тростника?

Ни крова, ни гроба не дав, судьба ее
дальше гнала.
Бездомная женщина шла, вокруг озираясь
пугливо.
Кричали вдали петухи. Сгущалась и
ширилась мгла.
Шумливо толпясь у стола, тянули
насильники пиво.

Убийцы своим барышам в ночи подводили
итог,
Доход с городов и кладбищ подсчитывая
чистоганом.
Сожженная стала в дверях. Взглянули они
на порог
И глаз не смогли отвести, подобно немым
истуканам.

Мерещилось им наяву, что видит
постыдный дележ
Сожженная ночью в хлеву и ставшая
пеплом и прахом.
От взгляда бездонных глазниц бросало
грабителей в дрожь.
Во тьме пригибало к столу их головы
хлещущим страхом.

…А ветхие стены в хлеву давно от костра
занялись.
По-детски заплакал бычок, уткнувшийся
в дымные ясли.
И мать, обнимая дитя, глядела в холодную
высь:
Над сумраком вечных дорог звезда для
нее не зажглась ли?

Подобно обмоткам, за ней влачился
пылающий след.
Горящие ноги ее во тьме продолжали
светиться.
Здесь много разрушенных гнезд. Быть
может, украдкой на свет
Откуда-нибудь прилетит бездомная
странница-птица?
Ей дым ниспадал на лицо, совсем как
субботняя шаль,
Когда славословье она читала, склонясь
над свечами.
Быть может, из чащи лесной, покинув
дремучую даль,
Появится мститель святой в ушанке, с
ружьем за плечами?

Ей путь преграждал бурелом. Она
продолжала шагать.
Служила ей посохом тень. Вдали
перепутья темнели.
Быть может, во мраке ночном, увидя
гонимую мать,
Блеснет ей живая звезда в распахнутой
ветром шинели?

Бездомную мать и дитя во тьме окружив,
как друзья,
Приветливо скажут они: «Изгнанница,
доброй недели!»
…Сожженная женщина шла, и неба пылали
края.
Великое пламя росло, и жаркие искры
летели.

Его к сырому рву фашисты привели,
Вручили бритву и точильный камень.
Кружился мокрый снег, клубилась мгла
вдали,
И обреченных строй мелькал в сыром
тумане.

Как в бурю, зыбилась людских голов
волна,
Сюда вели толпу босых, простоволосых.
Густая изморозь, совсем как седина,
На этих девичьих, на этих черных косах.

Как побороть слезу, сдержать невольный
плач?
Вот люди. Сквозь туман за ними бруствер
брезжит.
Скорей бы умереть! Ведь ом же не палач!
Нет, первому себе он горло перережет!

Косынки на земле, под вражьим сапогом.
Струятся по плечам распущенные пряди.
Их вымыл талый снег. Что делать?
Смерть кругом.
Там впереди штыки, а ров глубокий сзади.

Завесой черною весь горизонт покрыт,
Как зеркало в дому, в котором умер
кто-то.
Взглянув на циферблат, убийца говорит,
Точнее — каркает: «А ну-ка, за работу!»

Как пена мыльная, на волосах снежок,
А под ногами лед, — так будет падать
лучше.
Туманный полог дали заволок.
Как шали рваные, ползут по небу тучи.

«А ну-ка, брадобрей, правь лезвие скорей!
Сейчас мы поглядим, как хорошо ты
бреешь.
Вон та — твоя жена? Ее ты первой брей!
А остальных потом побрить успеешь».

Веселый смех убийц. Хлыста короткий
взмах.
«Ведите первую!» — звучат слова приказа.
У парикмахера темно в глазах,
Не держат ноги, помутился разум.

«Чтоб чище выбривать, пусть будет сталь
острей!
Позвольте лезвие мне наточить получше».
«О, сталь немецкая остра! Не мешкай!
Брей!
За дело, Фигаро! Не то хлыстом
получишь!»

Дрожит от смеха горло палача,
Откинув голову, фашист хохочет.
Сверкнуло лезвие, «Ты первый!
Получай!» —
И офицер упал, зарезанный, как кочет.

На дно сырое рва упал он раньше всех,
Он корчился, хрипя, под глинистою
кручей…
Вода стекала в ров. Повсюду таял снег.
Пробился первый луч сквозь темный полог
тучи.

Истерзанный вокзал, как решето, дыряв.
Купаются в пыли развалины поселка.
Здесь, направление былое потеряв,
Торчит забытая немецкая двуколка.

Из глины высохшей не вырвать ей колес, —
Обречена недвижности и тленью.
Ее обнюхав, пробежавший пес
Заигрывает с собственною тенью.

Но, слыша издали грохочущий состав
И жалостно дрожа от лязга поездного,
Она, как две руки, оглобли вверх задрав,
Дает понять, что в плен готова сдаться
снова.