Юлия Мамочева - Виршалаим

И, обещая, рассмеивался всё красней…
Знал ли тогда он, гладя её заусенцы,
Что и впрямь до конца останется с ней,
Наскоро снятый на скрытую камеру сердца?..

Добрый
вечер.
Чтобы он был тебе
добрым,
Где б, неприкаянный, ни был застигнут им,
Кровь свою,
силу,
себя —
пускаю,
как донор,
Голосом алым плясать по венам твоим:

И
да будет тебе
от того
теплее —
Исподкожно, продрогший мой, изнутри!..
Будет —
к какому бы
ни примкнул ты
племени,
В ком ни ошибся б,
чего бы ни натворил.

И
да будет
мой голос
жарок, как Фивы,
Чтобы —
всех колокольных
святей вдвойне!..

Вещее сердце вещает. Уйду из эфира —
Только когда
изменишь
моей
волне.

Я к тебе подойду —
закулёманной по-декабрьски,
Не заметив,
как что-то в гортани
скрутилось в жгут.
Мы срастёмся взглядами,
и наготою дикарскою
Злые мысли мои – одеянья твоих сожгут,

В голове у меня теснясь,
приливая к стёклам
Незашторенных глаз
и беснуясь
огня рыжéй…
Так тебе станет жутко —
как только
перед
костёлом,
Под прицелом его немигающих витражей.

Я в тебя эти мысли выдохну —
в звук облачёнными:
Пара слов будет паром в немо-морозистой мгле,
И его ты выпьешь своими зрачками чёрными —
И в твоей голове слова разжужжатся пчёлами
Над нагими телами, измаранными в золе!..

Над нагими тушами мыслей твоих, чьи одежды —
Тот спасительный мост, что бывает однажды сожжён.

И завоешь ты сам.
На Луну.
Где, мол, счастье? Где же?..

Но она
не моргнёт,
тоже будучи
витражом.

Счастье в ту пору видели только мельком —
Хоть и солёным, большим, как удар хлыста, —
Мы, не привыкшие к импортным карамелькам.
Блéдны да тóнки – не люди, а береста! —
Были ещё старики – по кошачьим меркам,
В сумме едва-едва пережив Христа:

Было нам по семнадцать и не по силам
Прятать своё «вдвоём» по чужим углам.
В венах моих горел океан керосином:
Был ты ему и «Титаник»”, и Магеллан.

Счастье мы видели мельком – но столь красивым,
Что орали о нём до разрыва гланд —

В небо орали – надтреснуто, взявшись за руки,
Слитые с ним воедино – так, что прозаики
Не описали б: в подобие той мозаики,
Что
глядит
из развалин
павшей
Империи.

Помнишь, орали? В ту пору казалось – пели.

Помнишь: солнце тогда истекало мёдом,
Если
в этом
наш
заключался
каприз.
Жизнь, безусловно, театр. Но пресным мордам
Мы улыбаться умели из-за кулис.

Выгорев, стал океан во мне морем… Мёртвым —
Тем, чья пучина горестна, брег – горист.

Ты же теперь – Атлантида морям ассигнаций.
Только хочется, чтобы вновь – по семнадцать:
Чтобы стоять друг за друга, как на Сенатской, —
Под небесами, под что-то из Judas Priest;

Чтобы вдвоём – хоть на сцену, хоть в лагеря…

Но, не дожив до этого декабря,
В каждом из нас
повесился
декабрист.

У меня
печёт глаза
надмосковных небес:
Вновь закат – мой ежевечерний конъюнктивит.
У меня
из ладоней
растёт теплостанский лес,
По которому бродит крошечный московит.

А устав – по тропинкам ладонных-то линий, он
На пригорок мозоли садится передохнуть.
Московит одинок, хоть имя ему – легион,
И беспутен, хотя судьбина ему – путь.

Исподземным пульсом я согреваю его,
Собираясь жизнью в мозолевом янтаре,
Ибо бьётся во мне – пожаром; поджарым львом,
Заточённым в клетку грудную, – могучий Кремль.

Московит благодарен тёплому янтарю
И вжимается глубже, давя на мою мозоль.
Поднимает глаза – в них я небом с минуту смотрю
И, от боли взгремев, разражаюсь ночной грозой.

У соседа по парте в кармане жила звезда,
Сдуру Ленке он дал посмотреть сокровенный свет —
Та насупилась, словно весь класс её освистал;
Дело было отнюдь не в мальчишечьем хвастовстве…

Шёл урок немецкого, кто-то картавил с листа;
Но, оглохнувши, Лена тишью дышала нервной:
Из-под парты за ней одноглазо следила звезда —
Настоящая: а у неё никакой не было.

До звонка дожив, Лена – вон, чёрт-те что творя:
Позвонить тому, кто её узнавал за версту.
В трубку выть принялась: «Передумала! Буду твоя,
Если завтра же мне принесёшь ты звезду, звезду!..»

В том, кто выслушал, сердце, расплавясь, как «маасдам»,
Растеклось золотою лавою пряной сути.
И рванул он с места – искать по разным местам.
И, ища звезду, всё шептал: «Принесу, принесу тебе!..»

Ночь застала его на реке: там нашлась звезда;
Но, на мост взбежавши, тщетно скакал он дó неба.

А потом рассмеялся. И просто упал с моста —
За второю звездой, что цвела у реки на ладони.

Ты живёшь в районе от слова «рай»,
элитном от слова «эль»,
отхлебнув какого, становятся чуть волшебней.
Ты живёшь – и, право, не умирай:
попросту – не умей,
мною будучи принят последнейшим из решений.

Ты живёшь. Наливаешься хмелем таким,
какого ни йоты в вине,
становясь счастьем – самой его квинтэссенцией.
Вот и кажутся рёбра корсетом тугим:
ты, родной, всё огромней – во мне!..
Ты – во мне. Ты пускаешь корни в районе… сердца.

Он сперва не поверил, но это, бесспорно, ОНА была,
хоть и казалась
переписанной набело,
мелом по аспидной темени вечера. Выросла
перед глазами, не вместясь в поле зренья,
как не вмещается эпидемия вируса
в городские границы.
Вот хмурится: «Сколько же
раз я тебя просила курить-то бросить?»

Это она была – разве что взглядом острее;
это, бесспорно, она была, хоть и с кожей
цвета такого же,
как
его ранняя
проседь.

– Я у прохожего нынче стрельнул. Впервые.
Образ, бледнея, таял.
Затяжка. Выдох.
Снова она —
да плотью табачного дыма.
Снова она —
забывшая пахнуть дынно,
пахнуть живо, словно цветы полевые.
– Даша… Пожалуйста, не пропадай из виду!..
Даша, пожалуйста, больше не смей… рассеиваться.

Впрочем, она и прежде бывала рассеянной;
он улыбнулся.
А призрак… А призрак – тоже.
– Помнишь, меня ты выгнала? Знай: оставила
С чёрной раною, с бездною вместо сердца
в этом театре жизни пустым фарисеем на
сцене греметь, монологом пьесу итожа…