Юлия Мамочева - Виршалаим

Череп – аквариум, мысли – плеск карасей.
Рябь ощущенья такого поди-ка рассей:
Настя попалась будто бы… в карусель
или в капкан прокуренного вагона.

Мысли искрили боками шальных окуней.
Настю мутило: пытаясь дышать ровней,
Светом захлёбывалась: то горело в ней
Сердце,
гирляндно ёкая, —
праздничной ёлкой.

Жари подобной не было на Руси:
Закипела вода,
и окуни
да
караси,
Отплескавшись, в январево скопом сварились, и
Настя в сон нырнула. В январь – беспросветно ёмкий.

По вагону метро надтреснуто воет нищий,
Заполняя пространство пугающей вонью дна.
Он потрёпан и непонятен, как толстый Ницше
На коленях у парня с гривою цвета пшена.

Нищий жалобно-горд, словно плечи этой старухи,
Что согнулись под тяжестью еденных молью лат.
У неё голубые глаза; голубиные руки:
Вот одна – на поручне, вот другая – кулак.

Он идёт по вагону, почти как румянец – деве,
Опустившей блондину голову на плечо.
– Люди добрые! – вслух.
Про себя же, конечно: – Где вы?..

Он идёт по вагону. Он, кажется, обречён,

Потому-то внезапно встаёт и взрывается песней,
Хриплым эхом далёкого «Эх, гуляй, молодой!..»

И старуха
как-то дерзко
срывает перстень
И кладёт на его распахнутую ладонь.

Нищий воет: песня душит, как редкий невод;
Шелохнёшься ль под сетью шальных-то «люлей-разлюлей»?

Вновь идёт, как дождь – из голубеньких глаз неба,
Что стекает слезами по сжатой в кулак Земле.

Здравствуй, нынешний дом.
Жаль, что – мой ненадолго, наверное.
Мы похожи: взоры обоих застеклены.
Ты, как я, напряжён: разветвились чёрными венами
древеса по сиреневой коже скуластой стены.

Что предчувствуешь? Слóва молчанье твоё – ёмче,
хоть в глазах и рябит
валящим с небес серебром.
Я сижу на снегу, на иголках – игрушкою ёлочною…
Я – один, но – дитя; няньки ждут меня всемером.

Дам ответ им, бедам, однажды —
да сам – на экзамене,
что идёт, как снег,
двадцатую
зиму
теперь!..

Заметает. Ввалюсь-ка в квартиру, которую занял,
что монету минуты покоя – скиталец!.. Глазами
загоришься, дом:
в эту ночь
я
ещё
в тебе.

На миг,
в какой
за свершением злодеянья ты
застала меня, —
пыл бравады во мне
угас.
Раз – волосы, неврастенически пританцовывая, —
стоят.

Тот миг был точкою,
что – свинцовая;
до странного – крошечной: шесть миллиметров диаметром…
Да, точкой, которая ставится между глаз

убийце дружбы. Ставится, как кресты,
на свежих могилах, над коими небом – «прости…»

У небосвода в правом боку – жжёт:
Кожей гусиной бедняга поэтому жёлт.
Печень солнца раздута… в бордовый пожар;
Ветер, как выдох больного, порывисто-горек.

Корчась на голой земле, небосвод-алкоголик
Стонет: «Спасите, пожалуйста! Ну пожа…»

Выпил он воздух столичный —
со смогом,
со смаком;
Выкурил за неимением табака —
И почернели, став многотучьем косматым,
Лёгкие, что уж больше – не облака.

Вот и лежит, на правый сетуя бок,
В коем (как печь или печень) горит закат.
Сердцем из пьяницы рьяно стучится Бог,
Запертый в смоге, как в чёрной дыре рюкзака:
Чаду хлебнув, Всевышний Пигмалион
Рвётся в город, который покинул Он.

В городе этом нечем дышать: небосвод
Высосал воздух его до дна – из горла;
Выхлебал жадно – и кажется: лопнет вот-вот,
Точно рюкзак, объевшийся барахла.

Город в плоть его вóткнут – пиками крыш:
Странно пустой, забывший звон богомолия;
На мертвеца, почернев, небосвод похож…
Только ведь Бог-то в нём бьётся: мол, город, услышь!..
Дескать, узри: над тобой расстегнулась молния!..

Вжик – умывает столицу ночной дождь,
Свежею кровью хлещет из неба чёрного.

Небо смолкает, чуть вышептав: «Боженька, Бож…» —
Верно, забыло, спросить-то хотелось о чём Его.

Помнишь сам ещё, как это —
быть окружённым дверьми,
Из которых ни от одной не дано ключей…
Мон ами, нынче я – про сей церемонный мир,
Где чуть только ты – сам не свой,
так сразу – ничей.

Не один я: тут прочих – тьма; только к этой тьме
Ни душа не лежит, ни глаза не привыкнут. Вою,
Как свободой дышавший – среди рождённых в тюрьме,
Что, вовне не бывав, её-то и кличут волей.

Правда нас отстояла, что данным ею – острог
Звали именем, притворяясь с трудом людьми.
Как ты там, куда унесли отмотавшего срок
На заре – тебя? Долог, долог ли мой, мон ами?

Когда колдуна хоронили,
Столица тонула в толпе,
Хоть был он и просто стар, без приставки «рок».
И пела жара, как в горниле,
И каждый второй пел,
Злым ликованьем уродливо вывернув рот.

Текла процессия мощно,
И в этот рьяный поток
Впадало по речке из каждого переулка.
А он шумел неумолчно,
Дескать, «злодей подох!»
Шумел – до жути задорно, до одури гулко.

– Мой сын избит был средь бела дня;
Чудом остался жив!
– Колдун виноват! Колдун виноват! Колдун виноват!
– А мой – в запое!
– А у меня…
Сонм взаимно-чужих
Плыл
по городу,
слаженно гомоня.
– Помер, мерзавец! Виват, справедливость, виват!..

И лишь на погосте, где вечность – дана,
Народ притих, обступив
Проклятую домовину, как волны – остров.
И люди глядели в лик колдуна,
Немой, что курган в степи,
И воткнутый носом в небо – нагло и остро.

В небо, что повернулось
Солнечным диском к толпе,
Подобным выжженному
на лиловой
спине клейму.

И ворон кричал: «Да ну вас!..» —
До одури, будто пел.
И чудо свершить
было совсем
некому.

Робче, чем вкус лепестка,
Рябче кругов на воде
Я красоту отыскал —
И в кожу твою одел;

Было тебе то – боль:
Мир в животе горел…
Я же с тех пор за тобой
Шёл, как снег в декабре —

Радостно и свежо,
Истово – не напоказ.
– Пламень нутро жжёт!..
– Только бы не погас…

Плакала ты – я молчал
(Сердцем – боготворят),
Чуя в тебе, как в анча —
Ре – вожделенный яд.