Юлия Мамочева - Виршалаим

Парень умолк потому, что она растаяла;
вновь затянулся, выдохнул.
– Глупый!.. Миленький,
наше-то «вместе» лишь на четыре месяца
пережила я.
Он драно напрягся мимикой:
– Я уже – на год. И, веришь ли, впору повеситься.

– Глупый. Там – хуже.
– Хуже – с дырой внутри!..
Сетует Бог – поневоле, мол, недодал я
дней-то им сотню счастливых да двадцать – сверх…

– Но…
– Да плевать на болезнь твою, Дарья!.. Дарья!..
Знаешь, ведь я до сих пор…
– Не кури. Не кури…

Ночь. Сигарета истлевшая. Сонный свет
старого фонаря.
Он – к киоску. Нервно
пачку порвавши, закуривает вторую,
третью, четвёртую… Дымом кашляет в небо:
в небову мякоть – чёрную да сырую,
словно земля – для спящего в ней молодым.

Нет её.
Нет её.
Нет ЕЁ, будто и не было.

Ночь.
Одноногий фонарь.
Безобразный дым.

Они плевали мне в спину —
И было их пруд пруди;
Им было, конечно, стыдно
За то, что я – впереди,

Хоть шёл и изрядно хромая
Да ртом побелевши в мел:
Туман-то густел, как марля,
На ощупь же я лишь умел.

Я вёл их. Был всяк, как на исповеди,
Кануть боясь, – правдив:
Никто не смел в спину выстрелить,
Маячащую впереди.

Возвращался он
неизбежно, как Одиссей,
Чтобы пот – потопом… Однако о том – потóм.
Обозначась в дверном проёме без капельки семь,
Он её выпивал, садился – как был, в пальто —

За рояль и на монохромное выпускал
Боевое поле – десятку резвых фигур.
И играл, и играл, словно ветер – по лепесткам;
Так играет ребёнок с вечностью в море песка,
Нарезая звёздами лихо её фольгу.

…А в дверную пробоину люд неизбежный тёк,
Обступая потопом роялевый островок.
И кратчайшею стрелкой – в часы заточённый стрелок
Через Север полуночи – время гнал на Восток.

Бар хмелел. Музыкант, почти испуская дух,
Лихо вечность вязал десятком пляшущих спиц.
С ней играл он – играл ошалело, часов до двух;
А потом направлялся к стойке, шатаясь, – пить.

Бесновалась толпа, вознося его до небес;
И дрожала реальность приторно-вязким желе…
Часовая стрела утыкалась в Восток, и без
Самой капельки три музыкант уходил – невесть
Куда, зачастую на стуле забыв жилет.

Уходил незаметно, как время – от пьяных досель;
Из размякших тел – силой памяти о родном…

И скитался, пока не прошепчет рассвет: «Одиссей»,
Не согреет
плечи ему
золотым
руном.

Я порою бываю рассеянна,
Своевольна, как волны Рейна.
Я похожа душой на Есенина,
А причёской – на Курта Кобейна.

И плевать мне, что тех немало,
В чьих глазах я – немилый пацан:
Говорю я голосом мамы,
Улыбаясь лицом отца.

Я не просто счастливый… Я просто глупый,
Ибо мир не рвусь разглядеть под лупой,
Ибо солнечный лик мне столь приятен,
Жизнь мою осветивший честнее прессы,
Что на нём не ищу пресловутых пятен;

Ибо то мне сладко, что прочим – пресно…
Долгорукий – нутром, близорукий – глазами,
Я не слой, но соль мировой лазаньи.

Я Москву заложил… как в ломбард – за галстук;
Вот и пьян ей, как самой родной из сказок:
Ею пьян я и глуп – так, что счастлив просто.

Пробудиться в детство – цена вопроса.

Наш режиссёр неспроста прослыл сумасшедшим.

Жалом безжалостен и крылат, что Икар,
Нынче я в кадре – гневный спросонья шершень;
В кадре:
сам по себе —
ещё тот
кадр.

Следуя роли, пугаю массовку целым
Рьяным полётом… мысли: таков канон.
Жутко и мне, ибо все мы тут под прицелом
Камеры, у какой на кону – кино.

Наш режиссёр нездоров, хоть велик, и нон —
сенс безбюджетной картины ему – плацебо.

Я лечу —
и его, и на крыльях:
таков сценарий
этой дивной комедии, главный её мотив.
Не бесценна ли лента, коль хохот небес – цена ей?

Я живу.
Господь наблюдает
сквозь
объектив.

Я – живое подобье грошового карандаша:
Деревянно-тонок снаружи, но это – всуе,
Ибо грифельной сутью твердеет во мне душа…
Веришь? – ею тебе многоглавье столицы рисую

По поверхности неба, пятнистого, как «дор блю»,
И солёного столь же: вскинуть робеешь очи
И прочесть в изломанном контуре злое «люблю»,
А в штрихах, добавленных солнцем, – закатное «очень».

Я-то знаю: скоро
сей небосыр
сгниёт —
Станет тьмой
фон закатно-законтурный,
иссиня-рыжий…
Глазки вскинув, со страху ты примешься есть её:
Мной набросанные, захрустят на зубах крыши.

Причастишься любви ты, срок Godности коей – истёк;
Ей наполнишься – этот порыв да не будет сдержан!..

Я, живой карандаш, оттого похрущу чуток,
Не осмелясь сломаться: душою во мне – стержень.

Ты нужна – как всё,
что, пряча глаза,
клянём,
или – хлеб,
ибо всяк априори – его холоп.
Слышу: сердце во мне угласто ходит… конём,
И порой оголтело срывается на галоп,

А однажды ржаво заржало в рёбрах-тисках,
До клетушки сдавивших
мой нутряной
ипподром:
ты тогда – ушла. И удушьем настала тоска,
точно лёгкие опустели, как этот дом.

С каждым днём
мне в нём
появляться всё
тяжелей,
но, что ржавый меч, я со скрипом – по самый эфес —
Вновь и снова вхожу, чтобы пасть королём королей
На паркетном поле,
какое
покинул
ферзь.

Минотавром безвинно томлюсь в мировом лабиринте.
Надо мной – небеса,
и в сей
на меня —
монитор
смотрят ангелы, сгрудясь поверх.
Не то зол, не то
Откровенно бессилен, рычу им: «Ввысь заберите!

Заберите!..»
Не слышат, плюща лбы об экран.
Я – под ним. Я под ними жалким мечусь тамагочи,
Заточённою в «восемь квадратных» – псиною гончей…
Завели – и таращатся.
Ангелам то —
игра.

Вот бы к ним – в тёплый стан!
В эту рать бы – да сутью всею!..

Запрокинув башку, соляным застываю столбом:
вместе с прочими к сини экрана прилипнувши лбом,
На меня настоящего —
будущий Я
глазею.

В Настиных рёбрах вольно дудел фагот:
Мутной теплынью родившись в них, Новый год,
Рыже-безумный, как лава или Ван Гог,
словно
к городу – враг,
подступал… к горлу.