Юлия Мамочева - Виршалаим

В этом доме словами
усыпан пол дармовой:
ими
бросаются здесь,
не умея держать.
В этом
доме
накурено трын-травой:
так накурено,
что
невозможно
дышать.
В этом
доме
ты, как и все, – не свой.

Ты понимаешь это
и хочешь уйти.
И уходишь,
но там же,
где прочие тормозят —
да, в ларьке, от подъезда
шагах в девяти-десяти, —
покупаешь батон, поворачиваешь назад,
чтоб с порогу услышать, мол, «воду уже кипятим».

А потом оседаешь на пол в проклятом хлеву,
обжигаешься чаем, ломаешь руками хлеб.
А уверившись в том,
что «жевать» – от слова «живу»,
это слово бросаешь, и тлеет оно во мгле.

И находишь трубку – халява слаще халвы.
И решаешь
просто попробовать
трын-травы.

Пить клубничное пиво, пить клубничный рассвет
И ушедшему дню беспечально глядеть вослед.
Как на троне тронов, сидеть на жухлом снегу
И терять драгоценное время, словно серьгу.

Мне милее времени – вечности синий шум,
А серёжек я давно уже не ношу.
Улыбаюсь тому, что в ушах – лиловая дрожь;
Что грустить о былом, коли нынче восход так хорош?

Пиво кончилось. Сердце, по венам его неси!
Допиваю рассвет. День, как дно небосвода, синь.
Я встаю с земли и, качаясь, бреду вдаль;
Ты, который поил, – протрезветь, протрезветь не дай.

Ты о том забываешь, что жизнь – симбиоз неправд,
И о том, что куртка по сути – коротковата:
По перрону к тебе бежит семилетний брат —
Ты стоишь, распахнувшись Христом на своей Корковаду.

Он всё ближе: несётся, как маленький храбрый челнок,
По людским волнам, что казаться хотят большими.
Чемодан – в ногах; ты не помнишь совсем ничего,
Только видишь нутром, как же славно на этой вершине!..

Пред тобой – океан, и пучина его пестра;
Безымянные волны глядят, напрягая шеи,
Как летит челночок на скалу, не боясь крушенья,
Потому что вот-вот поймает его – сестра.

Раз – увенчана первым объятьем за тьму недель
Золотая вершина, которую ты покорила…
И дождливый вокзал расцветает в жаркое Рио
Для тебя и его, бежавшего по воде.

Выхожу из метро и, усталостью зябкой ведома,
Отплываю на свет, в голове не держа адресов.
Ночь дождит, и слезятся глаза моего дома
Тихой лаской, как очи по-старчески верных псов.

А, подобно брылям, его водосточные трубы
Истекают слюной. Улыбаясь, плыву домой.
Ждёт хозяйку – и тем бережёт, как копейка – рубль,
Тем спасает меня бессменный товарищ мой.

Я к нему подойду и поглажу по стенке, а после,
Может, с первого раза с коварным справлюсь замком.
Дом же тявкнет входною дверью – скрипуче, по-пёсьи —
И теплом подъезда лизнёт, точно языком.

Далью вижу Тверскую,
небо – бессмысленной далью.
Я по тебе не тоскую,
я по тебе – голодаю.

Сытые стонут красивей,
только смешон их лепет
тем, что хоть раз просили
шёпотом – хлеба.

Выла б другая, падчерицей
с сáмой судьбою сладясь.
Мне по тебе не плачется:
мне без тебя – слабость,

тошное словокружение,
тошный бессмысленный город…

Это даже уже не
голод.

В том году мы с тобой расставались иными, иными —
на безбрежный миг.
Ты вернулась, мой друг. Я гляжу на тебя, но ныне
вижу mon amie.

Вот глаза твои, голос – зелёный, ещё не женский:
говоришь, говоришь
и хохочешь по-русски. Но в каждом внезапном жесте,
в каждом вздохе – Париж.

Он запал тебе в душу звёздочкой, сахарным семенем
и разросся в ней.
И болеешь ты им на родимом своём Севере:
кровью русской в висках ночная гудит Сена,
полная огней.

Ты вернёшься туда. Улетишь – неминуемо так же,
как на свет – мотыли.
В нём сама разрастёшься, в Париже, ведь ты – не Наташа:
ты теперь – Натали.

Но прошу тебя, как ещё ни о чём не просила:
отхлебнув бордо,
хохочи, как в России! И там хохочи Россией
над любой бедой.

Тут, за окном, куролесит рябая вьюга.
Я залезаю в постель, забиваюсь в угол
И одеялом кроюсь, как шалашом.

Чтобы не пахло ночью – глухо и слепо,
Нужно шептать стихи, припасённые с лета,
Думать о чём-то радостном и большом.

Я и шепчу молитву свою потайную,
И по паркету буковки – врассыпную
Крохотных пяток бесчисленным топотком.

Я и шепчу о чём-то отчаянно-вечном —
И суетятся чудесные человечки:
Каждый мерцает тоненьким голоском.

Наворожённое, новорождённое племя!..
Всё спокойней становится, всё теплее:
Звёздную пляску вижу из шалаша!..

Нет ни рябой каморки, ни вьюжной жути —
Только июльская темень в искристом кунжуте,
Только что-то огромное, как душа.

Был мне день не день – синий, спелый сон:
Я не то что знала Любовь в лицо —
А её называла по имени.
Целовала в уста, целовала в уста
Ту, что словом резка, кожей – береста,
Ту, в очах у какой – по Ильменю.

Рыбкой, помню, молчит – люблю робкую,
Прикоснётся чуть – вся нутром горю:
Ни щита от неё, ни козыря.
Прилетит – ускользнёт: дюже вольная;
А глаза-то знай плещут волнами —
Два смешливых, раскосых озера.

Где искать тебя? Как в бреду, теперь,
Где б ни зиждилась ты – ведь пойду ж к тебе,
Только чаем там напои меня!..
Скажешь: под откос – покачусь колесом!..

Не хочу, да помню тебя в лицо
И кляну, как в плену, – всё по имени.

На земле и теперь чудесные есть леса,
Изумрудною сутью безмолвные, как Шервуд.
Над такими небо не смеет нахмурить лица,
Ибо те, кто светлее, в этих лесах живут:

Бездна эльфов. Коль спят – лес не знает, что населён;
Но едва затрепещут крылышково, голышом —
Рассыпается звонница в чащах пестреть хрусталём,
И внутри чащобам – щекотно и хорошо,

И внутри им жарко тысячью голосов…
И смакует томно в каждой тогда ворожбу тишь
Изумрудная. Я – один из таких лесов:
Ты, меня целуя, эльфов моих будишь.