Юлия Мамочева - Виршалаим

На плечи давит счастье жаркое
Июльской сонной синевой,
И я ношý, ногами шаркая,
По тесным улицам его.

Ношý, румяно-неуклюжая,
Сквозь полдень, мутный, как плевок,
А мне навстречу церковь в кружеве
Со старой площадью плывёт.

У ней в ногах гнездятся нищие,
Чья речь смугла, как карамель.
Чем ближе к церкви я – тем ниже я,
Тем городу её родней,

Что пёстрым звоном, как молитвою,
Меня объяв, ко мне приник…
И я кусаю сливу липкую,
И сок течёт за воротник,

И счастье плечи давит, Господи.
Его нося, как балахон,
Дышу я волей Таррагонскою [1]
В московском феврале глухом.

Коль пальцы мои из бумаги умеют корабль,
Дворец из песка
И даже волка из глины —
То отчего тебя не могут касаться?

Коль в силах губы мои облака – на стёкла
И – голосом – в небо,
Смешанным с синим воем —
Что ж на тебе поцелуем не ставят пробы?

Корабль – в звёзды по звуковолнам, как храбрый;
Дворец пускай
Стекленеет неумолимо,
Чтоб запотеть и ему от облачной сальсы

И, уподобившись небу, прийти к истоку.
Бескрайнею негой
Вдруг обожжён поневоле,
Глиняный волк в твой обратится профиль.

Островом в пустоте – мой постыдный пост;
Плавлю колени лбом, не меняя позы,
Ибо это, конечно, единственный способ
Ждать твоего прихода, как старый пёс,

Ждать твоего прихода, как старая мебель,
Ждать твоего прихода – и не роптать,
Даром, что зуд, прорастающий из хребта, —
Если не мох, то полночь, по крайней мере.

Зуд расползается вширь – да по всей спине:
Полночь – не он, но неоновый глаз полнолунья.
Истово взвыв, пустоту покидаю гнилую
Звонным скачком в небосвод, что распахнут мне.

Звонный скачок – ослепительная полоса,
Коли – да им! – по дуге распороть небеса
До высоты, там же стать, накалившись хордой…
Кто осудил меня ждать твоего прихода
Вечно: то псом, то звездою Большого Пса?..

До сих пор не решила, как называть тебя:
То – морозец ты, то – лиловый на вкус тимьян;
Лишь вчера – календарь с единичкой марта в кружкé,
А теперь – голос мамы: голос, который – Ташкент.

Средь твоих проявлений мечусь, средь твоих имён:
Тесный запах вокзала; просахаренный лимон;
Вязь на липких ступнях, вдруг познавших газон босиком;
Полусон, акварельным напитанный сквозняком.

Ты и месяц, и – в лужице – серп его двойника:
Вечно жив и со мной, а кто – не пойму никак.
Потому милый отблеск то в этом, то в том ловлю,
Что всё время – разное больше всего люблю.

Дева раз пришла к колдуну
И раскрыла тоску одну:
Мол, жених – на войну, а теперь – в плену!
Дай, верну его! Дай – верну!

Затянулся колдун папиросой,
Засмеялся, синеголосый.

– Эх, пленён! То не ложь, не ложь.
Но напрасно оборки-то мнёшь, —
Режет взор, что нож! – Женишка вернёшь:
Силе нет непосильных нош…

Дева плачет словами жаркими:
– Для того и жизни не жалко мне!

Изменился колдун в лице
И надел ей на шейку цепь.

– Эх, тогда, – говорит, – терпи!
Чудо-камень ищи! – говорит, —
Как ударишь им по цепи,
Тотчас золотом та возгорит;
Станет всё тебе – чёрный шёлк,
И вернётся домой женишок!..

Сказка сказывается – дело делается:
Побрела да по свету девица.

Ищет камень по свету безбрежному:
Поднимает и крупный, и крохотный,
Да о цепь, что чугунна по-прежнему, —
Каждым бьёт: то со звоном, то с грохотом.

Уж и люди над нею хохочут,
Окликают да рожи корчат.

А иные – камнями в юродивую:
Первый кинул – другие целятся…
Улыбается им при народе она:
Ловит камушки да бьёт о цепь свою!..

Много лет прошло-утекло,
И далёко родное село…
Но гуляет село, пир велик да силён:
Возвратился с войны Семён!

Ест он, пьёт средь односельчан
И не знает, что в дальнем краю
Дура бродит слепая, зачем-то стуча
В цепь свою – в золотую свою.

В той точке, в какой берега – предельно тесны,
Впадаю в детство своей двадцатой весны,
В зелёный её океан безотчётно впадаю.
И вот мне – шесть: всё смелее звенят педали;

– Ты едешь сама! – вдогонку кричит отец.
Такое криком его живёт ликованье,
Что кажется: здесь не двор, а ширь луговая
С тропинкой к тому, чего чуть боюсь захотеть.

На чудо лечу, восторженна и легка,
Туда, где из горизонта растут облака,
На чудо, чей свет тем горяч, что воображаем.
Мой велосипед разражается ржавым ржаньем

И – на дыбы. На миг я – святой Егор,
Но вскоре ничком рыдаю в холодный клевер.
Отец подбегает; я слышу (сквозь боль в колене)
Его «Поднимайся!» – которое – мой глагол.

И крепкие руки сажают меня на коня;
И я – на коне, и гоню, как никто не гонял,
На чудо – с разбитым коленом, с восторгом пьяным,
В одну весну сливаясь с её океаном.

Приходи ко мне – с доброю ль вестью, с горестной ли.
Приходи – хоть в наглаженном, хоть в неглиже.
Говори! Неважно, о чём: я хочу голоса —
Пресвятых звуковолн, замешанных на душе.

Звуковолн – чтобы брызгали в очи солёными буквами
Иль кипели в лицо моё, коль расхохочешься, бестия!..

В этот раз
весна пришла
понарошку будто бы,
Потому что – без
тебя.
Потому что – без
тебя.

Лежим на паркете и слушаем рок,
Как в лучшие времена.
Форточкой губы сложив,
В спальню дует весна.
Там, за окном, толкует народ
О том, что скоро – война.
Но нам не надо чужих;
Знаете, ну вас – на!..

Март любовью стучит в висках,
Рябь потолка – высока.
Это «рука-в-руке»
Есть абсолютное «мы».
Вдруг (теперь за стеной) – про войска…
Слышишь? Опять про войска!
Только не верь, о’кей?
Только не рушь мир!..

Вера в дурное – лучший рычаг:
Дёрнешь – и всё… Поём!
Вместе поём – во всю вышину,
Оба – во весь объём.
Там, снаружи, грачи кричат,
Мартом надышен дом.
Что? На войну? Хоть сейчас – на войну,
Коли пустят вдвоём.