Юлия Мамочева - Виршалаим

Самым ядром утробно Земля гудит,
Брызжа глазами морей, сотрясаясь сушей.
Ты, человек, по её идущий груди, —
Сквозь асфальт, сквозь время подошвами слушай!

Дерево, слушай корнями! Небо – собой!..
По ним, до поры поникшим в неё имярекам,
Воет Земля – извывает глубью слепой
Этот реквием!..

По ним – поминутно немея, как пономарь,
Скорби вторя, как дьякону, – по-нехитрому!..
Слушай, Вселенная! Слушай и понимай:
Служит Земля панихиду. Ой, панихиду!..

По ним, войной осуждённым – не постареть,
Пленникам вечным неполных своих двадцати!
Слушай, солнце нынешнего столетия,
О тех, кто ковал твоё право – взойти!..

И ты – под этим солнцем идущий внук.
И ты, правнук.
И, Господи, Ты, на случай,
Если вновь решишь поиграть в войну —
Слушай правду.
Слушай, Господи, слушай.

Домик на дереве – метр на два, крышей растёт из неба;
Ветер в окошко понадувал тополиного снега…
Этот не тает на языке. Мы вспоминаем зиму.
Вот и Петька: сок в рюкзаке из сельского магазина.

Эх, восьмилетние! Хата весьма нам пятерым – огромна,
Сок – пьянящ, а морковь – вкусна, ибо из огорода.
Пол от заката уже розоват в нашем святилище общем:
Скоро к ужину будут звать. Бог с ним, пока – хохочем.

Боже… В башке дребезжит круговерть, пальцы – сырое тесто.
Что-то точно случилось, ведь в домике стало тесно.
Пицца… Напиться… Сижу. Жара. Юбка в томатной пасте.
Чёрт же дёрнул позавчера вдруг получить паспорт!..

Петька гнусавит вполголоса мне. Дурень, оставь в покое!
Стас и Валёк развалились во сне: ноги их – на балконе.
Марк доливается коньячком, в уши течёт мычанье…
Еле спустившись, в траву – ничком. Больше не отмечаем.

Поступью ватной плетусь до крыльца. Бабушка, мутит, мутит…
Утром в постели каналы листать. Выбрать издетский мультик.
Спальня рыжеет ленивым теплом. Этот полдень – субботний.
– Да, алло. Защитила диплом. Да, теперь посвободней.

Петенька раз четвёртый звонит. Всё-то зовёт «собраться».
Дескать, сегодня играет «Зенит» против команды Саранска!
Наши-де сделают восемь-два! Веришь? Ну что такое?
Я соглашаюсь: «Ладно, давай». Лишь бы оставил в покое.

Встретились вечером. Тёмный кабак, скатерть – почти крапива.
Стас методично жуёт кебаб и запивает пивом,
Марк неотрывно мусолит айфон, улыбаясь в экранчик.
Комильфо или не комильфо – а удеру пораньше.

Вальку не отпустила жена. В рёбрах ёрзает зависть.
Мы вчетвером похожи на тех, что в одном оказались —
Волей судьбы – купе поезда. Счёт несёт проводница.

Станция. Воздух пористый. Небо – совсем низко.

В Петербурге рождённый и в том едва ли повинный,
Ты прочнее, чем матерью, градом родным храним,
Ибо неоспоримо, безвременно связан с ним
Пуповиною тайной – невидимою пуповиной.

Тем в тебе он заметен ёмче, чем кровная мать:
Где б ни брёл ты – как вкопанный встанешь, вдруг обнаружась:
В спину грянет безжалостно: «Там, впереди, – петербуржец!» —
На чужом языке, что научишься понимать;
И холодною гордостью сердце царапнет ужас…
В Петербурге рождённый – это особая масть:

И морщины на лбу, что подобны барочной резьбе,
И души искривленье, которое – невыправимо…
Где ни спрячься – он, выждав, дёрнет за пуповину,
И покорно пойдёшь
умирать
на Невский
проспект.

Пока ещё – больше смысла
в яви, чем в забытьи, —
не снись мне! Совсем не снись мне:
свернуть не хочу с пути.

Ведь знаешь: я здесь – через силу
и так. Потому – не смей!..
Не смей заманить в трясину:
мне рано сродняться с ней

блаженством, как статуе – с нишей,
как букве – с клеткой письма.
Боюсь не того, что снишься,
но жажды вечного сна,

которую будишь этим
искусно, как сказка – эскиз.
До точки в моём сюжете —
не снись мне, не снись, не снись…

Книжку с полки взять и раскрыть.
Из неё – лепестки, лепестки:
точно воспоминанья, пестры
и внезапным сонмом – легки.

Раскружились по спальне в пляс,
как пурга за окном – точь-в-точь.
Эко ж книжка ждала, пылясь,
распахнуться в январскую ночь!..

Пляс густеет – в парке тепло;
лето живо: ещё не прошло.
Вижу джаз, сквозь него – тебя:
ты смеёшься, ещё любя.

Вот цветы у тебя в руках;
пульс всё чаще, а радость – робка.
Жар в груди: всё у нас – впереди!..
Ну иди ко мне! Ну иди!..

Нет, к чему эти стены опять?
В спальне тихо. Я – в январе.
Только б трепета не затоптать,
распестревшегося на ковре!..

Я стою, шевельнуться страшась:
сохранить обещала тебе…
Взявши книжку, захлопну сейчас:
что чужие сказки теперь?

Я на кончиках пальцев порою
по небу хожу не спеша,
и холодной лазурной корою
целует оно каждый шаг.

А когда невзначай оступаюсь —
лёд трещит о том, что не глух,
и со сладкою болью палец
в голубую ныряет глубь,

окровавивши грани проруби.
Эту кровь в заре узнаёт
всяк, кто сам так гулять пробовал
и небесный ломал лёд.

Кто по небу бродил пальчиками,
на руках бродил, чуть дыша;
всяк, чей неосторожный шаг
тёплой кровью лазурь пачкал.

Утром синь – и в моих отпечатках:
для того – не хожу в перчатках.

Предпочесть перчатки страданью?
Нет, по небу – лишь босиком.
Я однажды его ударю:
постучусь в него кулаком.

Вижу это спокойно и трезво,
смерти нет мне как таковой:
небо чуть посильнее треснет,
и нырну в него вниз головой.

Всё глубже во мне, всё мраморнее, всё мертвеннее
Твой бьющийся голос некогда ближнего ангела;
Всё проще лица причудливая геометрия,
Всё площе – души твоей голубая алгебра.

Бледнеешь, помнясь: не занимать подлости
Судьбе, которая нас с декабря не сталкивала!..
Но тем лишь я жив, что добрым во мне ты помыслом,
И тем лишь я храм, что во мне ты – святою статуей.

А время идёт – как и я, всё сильней прихрамывая;
Всё глубже, всё глуше памяти заросли наглые…
Как скоро разрушатся бренные стены храмовые!
Как скоро из мрамора в вечность вырвутся ангелы!..