Юлия Мамочева - Виршалаим

Но донести не смогла
Ноши высей чужих:
Яд слезой развела,
Ей же огонь потушив.

Вот и стою, скребя
Божьей души бересту…

Я любил не тебя.
Я любил – красоту.

Кто-то высокий взял да посыпал сахаром
Серой земли залежало-хрустящий коржик.
Вот смотрю – и розовею, как сакура,
В умилении глупом – кожей,

Тоже сухой и серой – от недосыпа.
Вот с землёй
друг на друга глядим
тет-а-тетово:
Кто-то её
сахаром
ночью
посыпал —
А обеим по-детски тепло от этого.

Чаю налив, я – к окну, любоваться дальше;
Сыпавший – ясной рукою сердечко давит.

Первый снег
нельзя не назвать
удачей:
Он выпадает.
Всему вопреки – выпадает.

Чувство такое, будто, уже выгорая,
вдруг наполняешься вновь: отступила мигрень.
Кто-то довёл меня, хилую пешку, до края
поля. И я воскресла ферзём в игре!

Метаморфоза есть результат диктатуры;
Кто-то – Игрок: поди-ка им возмутись!
Он одержим совершенством своей фигуры
люто, аки самый шальной шахматист,

если не дева, больная анорексией.
Я возвратилась – с новою силой,
как с ксивой,
что врагу – устрашенье, а нашим – редут.
И супостат – врассыпную: о войско крысье!
Твой король заметался – но негде укрыться…
Скоро падёт: я на поле. Меня – ведут.

Прошлою ночью я нечто важное понял —
То, о чём заикнуться неловко днём:
Тихо
живёт в тебе
маленький гордый пони —
Пони, который мечтает ходить конём.

Это сродни открытию было!.. Сам не
Веря, свершил я второе – секунду спустя:
Оба с тобой не пустеем! Во мне – всадник:
Всадник,
который по факту —
всего лишь дитя.

Хочет коня он – рыбою оттого и
Бьётся об лёд грудины – напорист, горяч…
Хочет коня – вот только не чтобы запрячь:
Хочет – в седло. Да полётом скакать на воле!..

Бьётся так, что захлёбываюсь душою.
Люди гудят: «До покою, чудак, не дорос!»
Я же его и в водке топил дешёвой,
И в вонючем дыме своих папирос,

Но – не тонет мечтатель. Лишь воет: «Не лезьте! —
Тем, кто снаружи. – Не лезьте в чужой каньон!»

Понял я ночью:
будь с тобою мы —
вместе,
Стал бы
твой пони
верным его конём!..

Аккумулятор сел:
почти не осталось сил.
Отвернулись все,
кто прежде превозносил.

Ты в своём полусне
сам с собой – одинок.
С неба валится снег;
ты – с ног.

Снег идёт по зиме,
ты – по Москве.
Нос заложен; взамен
вот тебе – сквер

с деревом, с лавкою – бес —
спорно, внаём.
Падает снег с небес,
ты – на неё.

Разом, как аккумуля —
тор, что в тебе,
сел и сам, полудремля,
тоже теперь —

И запрокинул лицо
в тёмную высь.
Чувствуешь? Сыпет хрустальной пыльцой,
звонкой, что птичий свист…

Чувствуешь. И открываешь рот,
что держал на замке:
снег – сладковато-хрустальный сироп —
тает на языке.

Солнце встаёт, горизонт
в утре топя.

Встань и ты, моё золото:
верю в тебя.

Если был я попутчиком
каждой из прежних зим,
То двадцатая мне без повода – поводырь:
На вокзал притащила, втолкнула там в магазин,
Где купил я в дорогу пряников и воды;

По перрону – волоком; в третий вагон – пинком:
Ошалелый диктатор, безжалостная госпожа…
О зима, я под кайфом – я под твоим каблуком;
Вот лежу на полке, дрожащим дышу потолком…
Еду в Питер – без сожаленья и багажа.

Позвоночником чую: внизу наливают чай,
И отхлёбывают помаленьку, боясь расплескать, и…
Да плевать. Я один, но невелика печаль.
Я чуть-чуть не в себе, но в тепле и в родном плацкарте.

С ложа сложно ли спрыгнуть? Раз – и в тамбур лечу,
Да качаясь, как табор, который – незнамо куда.
Чую: тянут карман, подобно магарычу,
Сигареты, помятые пряники и вода.

В тамбур выйдя, как в люди, долго и глупо курю,
После – будет милей согреваться в уснувшем вагоне!..

И декабрь мне понятен, аки дикарь – дикарю,
И тепло в животе —
по-детски,
по-новогоднему.

Боженька, я – рождённый в рубашке балбес:
Джокер (шальной, но везучий) в Твоей колоде;
тот,
что, лишь заплевав
потолок небес,
в нём узнаёт перевёрнутый кем-то колодец —

и, не дождавшись дождя, вопит: мол, «колотит
ливень нещадно» и «всё ну совсем – капец».

Всякий раз,
чуть заслышав подобный рёв,
уши заткнуть торопился усталый Ты;
тучи нахмуривал так, будто каждая – бровь…
Чуя, что капает, я взнывал, как волдырь.

И, громыхнувши от боли: «Уймись, пустобрёх!» —
Ты выпускал меня сухоньким из воды.

Всякий раз
сценарий бывал таким;
в этот – расплата из сцены выросла плахой.
Ты надо мною смеёшься: «Ну что, арлекин?
Что, доигрался? Мокни, шутник, да не ахай!..»
И, словно карту, кладёшь меня кверху рубахой.

Падаю в землю лицом, как усталый пахарь.
Дождь. Осознание. Сжатые кулаки.

Ты не думай, что я сейчас о пустой ерунде начну
Или лгать: ты – Егор, а такого кто объегорит?
Я тебе расскажу про мою нелепую девочку,
Что бесстрашно влюбилась в хранимый тобою город.

Я однажды позволил ей поглядеть на него;
Было дурочке-дочке в ту пору от силы девять,
Но, вернувшись, заплакала: «Батюшка, не неволь!
Отпусти навсегда!..»

Коли чувства – так что поделать?
Нет, ты слушай, Егорий: я не о ерунде ведь!..
Обливалось гранитное сердце моё Невой

Восемь лет потом. Было тесно во мне её топоту,
Словно пульсу – в груди того, кто сам – в предынфарктном.
Потому и разжал я объятия, зная по опыту,
Что в любой блокаде хуже, чем – перед фактом,

Пред которым однажды поставил я всё-таки дочь,
Ветром выдохнув ей в лицо: «Хорошо. Поезжай».

А когда она улетела в конце концов,
Сам, щеками июльского неба жарко-пунцов,
Так взрыдал, что гид расшумевшихся парижан
Пробубнил: «Селяви, с Петербургом случился… дождь».

До чего доревелся: налёт золотой послезал
С куполов,
а гранит артерий
тесным Неве стал!..

Ох, Егорий… Твой град – получудище-полу-Сезам:
Открываясь, глотает тех, кто ему – инвестор.