Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

Там тише тишина,
черней под снегом хвоя,
и ветка над тобою
качается одна.

Быстро блекнут зим покровы:
то декабрь, то январь.
Почернел закат багровый.
Дом зажегся, как фонарь.

Но в глуши небес румяных
наши ночи хороши:
бесконечны, постоянны,
как бессмертие души.

Если все открылось разом,
то чему благодаря? —
над морозом, как над газом,
розоватая заря:
все детали отличатся,
пропадавшие зазря —
станет ясно: это счастье,
утро, проще говоря.

Навсегда увидим мы:
в толщах крыш стоят дымы,
и над нами, и под нами —
осчастливлен снег тенями —
ласковым касаньем тьмы.

В ней спокойствие есть молодое —
оболочка смятений и снов,
но внезапно взлетят ладони,
губы выгнутся силой слов —
вся вперед подается, силясь
проясниться сквозь эту гладь, —
и потом стихает опять:
только глаз остается вырез.

Ты умеешь чувство придержать
и прикрыть чуть подведенным веком.
Удается многоводным рекам
неподвижно блещущая гладь —
и порою легкий ветер вспять
тянет их течение со смехом.

Мне хочется не красоты пустячной,
но чуда, перешедшего за край:
искусство, не старайся, не играй,
но лишь услышать ей возможность дай,
когда я крикну ей, еще такой вчерашней:
родная, сжалься! Видишь, как я стражду —
не говори так буднично и страшно,
не привыкай ко мне, не привыкай.

А в женской мысли, нежной и незрячей,
я смысла никогда не замечал:
она, как огонек жилья горячий
в ночи без окончаний и начал,
она любого смысла легче —
не различить ее и не отвлечь:
ночами так округлы плечи
и нечленораздельна речь…
и вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

Случись со мною сказка,
чтоб шелковый клубок
катиться до развязки
передо мною мог.

Но вот уже калитка —
искомый терем, сад…
И остается нитка,
ведущая назад.

Мы поедем без билета
в убывающее лето.
Пассажиров сквозь газеты,
как сквозь сито, протрясло.
Оттого в пустом вагоне
никого сегодня нету:
на платформе, как в июне,
пусто: пусто и светло.

Летом из холодной печки
пахнет стужею и сажей.
На плите неразогретой —
полстакана молока,
пачка соли, нож и спички
и еще комок бумажный
из засаленной газеты
от январского денька.

Только летом, только летом
есть в году такой пробел:
перед зеленью и светом
слабый сумрак оробел.
В эту пору, в эту пору
свет всеобщий, мрак — ничей.
Это тот пробел, в котором
катятся черемух горы
в прорубь черную ночей.

Деревьев новые овины
прикрыли день наполовину.
Вблизи от зарослей малины,
явившись призрачно и вдруг,
стоят огромные люпины
и озираются вокруг.

Был ли каждый Божий миг
мал, как мотылек?
Иль, как небо, был велик
и, как даль, далек?

Уместился в коробке
спичечном моем —
иль, как камушек в реке,
мир исчезнет в нем?

Гасите верхний свет — и со стекла
житейские живые отраженья
исчезнут. И декабрьская мгла
во мраке электрического тленья
за окнами предстанет без движенья,
неощутимая для жалкого тепла.

Не глупая игра в лото,
где цифры совпадут едва ли —
нет, неожиданность есть то,
что мы всю жизнь невольно ждали.

А потому не сочиняй,
не фантазируй своевольно —
и так живем мы невзначай,
и с нас случайностей довольно.

Сгорела ветвь дотла.
Но ты б еще смогла
на миг былого прорастанья
пылающее очертанье
увидеть в сполохах тепла,
и, отстранясь от клочьев дыма,
заплакать неисповедимо.

Выходи на воздух вешний —
в нем развешаны скворешни,
все в нем видно до листка
и невидима тоска
за прозрачностью кромешной.

Это легкость паденья,
что совсем не легка:
ожило притяженье
и земли и стиха —
столь весенняя легкость,
что того и гляди
очевидностей пропасть
разорвется в груди.

Декабрьский снег — напоминанье.
И все ж за ним не уследишь
в застенке дня. И сумрак ранний
наполнит улицы до крыш,
сольется с облачностью низкой…
Сойдутся годы близко-близко,
как эти два прохожих странных
у вновь расклеенных афиш.

А ты, мой ангел во плоти,
еще за то меня прости,
что я тебя — земную —
небесной именую.

Нельзя ж пред женщиною ведь
безжалостно благоговеть,
а ангелов тревожных
жалеть никак не можно.

Я не приду к тебе домой —
душа твоя и так со мной:
таит проникновенье
такое отдаленье.

А если не простишь, пойму,
что ты осталась в том дому
у окружной дороги,
где зимы-недотроги.

Я женщину эту люблю, как всегда.
Она же, как прежде, как встарь, молода,
хоть смотрит больнее, хоть помнит о том,
что я ей шептал зацелованным ртом.
Я женщину эту люблю, как всегда,
хоть вторник сегодня, а завтра —
среда, хоть спали до света — да снова темно,
хоть, может быть, нет нас на свете давно.

Тоньше, тоньше жизнь с годами,
тоньше посвиста птенца.
Что не ждали, не гадали —
все свершилось до конца.

И когда необходимо —
стану я пред грозный суд,
все посмотрят сквозь и мимо —
не осудят, не спасут.

Потаенную жестокость
в женском сердце не жалей.
Потаенно и жестоко
преклоняйся перед ней.
Ты не знал ее до срока
или знал едва-едва —
безвозвратно, одиноко
сохрани ее слова.