Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

Маки-калмыки, орда панмонгольских алых
тюльпанов,
астры бесстрастные и хризантемы азийские, сам
сумрак среди бела дня — серый ирис
(едва ли лиловый) —
так сквозь молчания прах вдруг прорастают
уста.

Камень, ты молод, как день, но ведаешь ли,
каменея,
сколько сильнее тебя дряблая рыбья вода?

Если бы заговорить посмели деревья —
корявой,
верно, была бы их речь, словно молчание их.

Косноязычен огонь. Утробно воды бормотанье.
Сколько бесхитростных тайн мы бы
услышали, коль
стало б словами тепло и смыслом исполнилась
влага,
но откровения их — лишь наводненье, пожар.

Вой, мычанье ли — звук безглагольный,
слепой от рожденья —
удивительно: вдруг преображается в смысл.

Яблоко так далеко от яблони милой упало,
словно свалилось с небес прямо в дорожную
пыль.

Капли слиток блестит столь отдельно и столь
драгоценно.
Оземь ударился, пав, стал — сырая земля.

Память о прошлом бледней с каждым
днем — меж нами и прошлым
нашим — глухая стена — юных незнанье
о нем.

Даже крапива расти вкруг домишек остывших
устала —
выше некуда. Крыш сгорбилась дранка,
и лишь
старожилы-сады еще корчатся в гуще бурьяна;
яблонь старинных кора треснула, вишен
и груш
кроны зачахли. Вдали, мнится, тоже пожухло,
зачахло
небо, лежащее на похолодевших холмах.

Бел младенец, как пух. И юноша смугл,
словно галька.
Старец розов и сер, как облака на заре.

Вечностью ли отдает сновидений дикая
точность?
С вечностью ль соотнесен этот воистину край,
где забвения нет, где усопшие явственно
живы,
где нашей памяти миг жалкий не нужен
и лжив?
Не оттого ль наши сны забываем мы
молниеносно,
что из вечности в жизнь связанно рвемся
из них?

Наставник наш боролся с эстетизмом.
Мы малевали под его эгидой
картофель, что отечественной почвой
обмазан был, как печь, селедку с синим
отливом иль ломоть ржаного хлеба —
чтоб передать его съестную ноздреватость,
мы собирались с нюхом…
«Натюрморт
есть вспышка жизни, — говорил учитель, —
которая на первый взгляд мертва, как
вот эта кружка из ничтожной жести,
но, дети, сколько цвета в ней одной:
в ней вся зима, все тесное ненастье
осенних дней, все серебро застолья
изысканного, царского… Да что там! —
все серебро безвкусного Ватто».
Тут принимались мы за акварели
и с колонковой неуклонной кисти —
роскошный дар китайских рикш и кули —
поспешно сглатывали цвет или оттенок,
чтоб в ту же сырость жизни и бумаги
внести другой и дать смешаться им
естественно…
В застенке тусклом класса
всевластно пахло масляною краской
и растворителем настырным. За окном —
обшиты пышным снегом — театрально
краснели третьяковские хоромы,
очерченные грязной желтизною
Замоскворечья. Как купец, был скуп
декабрьский сумрак по утрам, но все ж он
сгущался в крыши, трубы, колокольни,
в деревья, что росли на кровлях храмов
и наконец устало разрастался
в непоправимый кистью натюрморт
Москвы пятьдесят первого…
Учитель,
не впрок пошел мне ваш урок предметный —
чугун копченой утвари и глина
всех кринок треснувших и патоки потеки
на булках с марципаном, хоть и вкусных,
но приторно бликующих… Вещей
не ощущаю я средь вещей жизни,
а ощущаю, разве, ощущенья
да бьюсь, как в каземате, в тесной мысли,
хотя бы в той — пустой, бездарной, косной,
в которой стыл, как самовар, аморфный
тех лет непроходимый натюрморт.

Прозрачная маска —
ей нету конца:
сей маски гримаса
не застит лица
живого, но, Боже,
я вижу: оно
гримасою тою же
искажено.

Из леса вышел человек.
Он вышел по-людски.
Лежали плеч его поверх
иголки и листки.
Он был непоправимо сед,
непоправимо рус.
И лес глядел ему вослед
насмешливо, боюсь.

Из леса вышел человек
печальный, как ручей.
В карманах, окромя прорех,
ни денег, ни ключей,
ни паспорта, ни адресов,
ни пропуска — на кой? —
он сам был замкнут на засов
улыбочкой такой.

Из леса вышел человек,
веселый… абы как.
В его котомке — смех и грех —
краюха и табак,
бутылка липкого вина
и книжица о том,
как мы из леса, старина,
и снова в лес идем.

Во глубине колодца
звезда теперь не тонет
средь бела дня. Но вы не
ушли от нас в зенит,
хоть снег вас не коснется
и ветер вас не тронет,
и жребий вас не вынет,
и тьма вас не затмит.

Оно слетело с уст, и
из первозданных вод
явились слитки, сгустки
первоначальных нот,

и в космосе тенистом
семь дней — широкоскул —
пел, наполняясь смыслом,
первоначальный гул.

Но дальше не молчание, а то,
что нам поведает Горацио-Вергилий,
как эхо иль как попугай твердивший
за Гамлетом его слова — вопросы
в ответы обращая расстановкой
лишь интонационных ударений,
и в подражаньи чуть не перешедший
границу жизни — он расскажет все
неудовлетворенным: то-то эхо
в потемках станет ухать, словно филин,
иль попугай, изображая трель,
картавить на безумный лад — ведь Гамлет
так хорошо сыграл безумье лишь
по той неизлечимейшей причине,
что был безумен и без представленья —
сам по себе — что ж станет повторять
Горацио в берете виттенбергском,
разумный, как термометр, в котором
температура чуждая снует
то вверх, то вниз?.. (Вот для чего Шекспиру
пришлось пересказать нам все заранье,
использовав кровавый матерьял:
впрок школяру поэт не доверял
дальнейшего молчания…)