Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

…Холодеет матрац.
Всё пустыннее в думах и в дóмах.
Теплые уголья глаз
розовеют в бессонной золе.
На том свете у нас
все больше родных и знакомых —
само понятие «аз»
все бессвязнее здесь на земле.

Но зато все то, что здесь
было близко вам,
станет чудом из чудес
неизменным — там.
Не обрушится фасад,
не наскучит скит…
Словно некий верный клад
вечно в вас зарыт.

Зимою близорукой
украдкой, впопыхах

ты встретишься с подругой
в искусственных мехах
заснеженных задворок
и углядишь тайком
былого лета морок
в лице ее нагом.

Тайком закрою я глаза,
чтоб увидать на миг
черты осунувшиеся
и прядь волос нагих,
и трепетание ресниц,
и трепетанье век…
Как много позабыл я лиц
на миг, потом навек.

Блудниц ли лица иль страдалиц —
в былые дни, в былые дни
под маской юности скрывались
от нас неведомо они.
Но и теперь их суть едва ли
случайную мы различим,
когда глядят из-под вуали
своих смеющихся морщин.

Она бесхитростно одна,
она бесхитростно одна,
она бесхитростно одна
в миг сокровенный тот
когда, когда, когда она
зажмурится и ждет.

Предательство — род вожделенья
мужского. Женщинам оно
стыдливым — по определенью,
по сути их — не суждено:
хоть предадут, но тем не менье
давно никто не предан тут:
коль предадут, то лишь забвенью
вас женщины, коль предадут.

Удел летучей мыши:
в тисках ночных округ
все мечется, и свыше
ей дан лишь зрячий звук.
А днем средь вечной грязи
в звучанья кладовой
она, подобно фразе,
висит вниз головой.

Без значенья помолчим,
словно камень скинем с плеч —
ты, кручина, не кручинь,
ты, переча, не перечь.
Это мы на склоне дней,
словно миг один, одни —
ты, желанье, не жалей,
ты, сомненье, не сомни.

Был воздух млад. Был молод
удел наш. Словно дым
висел над нами город
огромный. И над ним
летали птицы áло,
лилово и пестро,
и каждая роняла
бескрылое перо.

Кто к людям безоглядно
измлада был влеком,
кто собственные пятна
в них не искал тайком,
того предаст товарищ,
тот станет нелюдим
под старость, как пожарищ
охолонувший дым.

Остается надеяться лишь
на созвучий безлюдную тишь,
на деревья — дай Бог им ветвей —
на приземистость псковских церквей,
на печной изначальный огонь,
на друг друга родную ладонь
и на небо, где — с веком не в лад —
только птицы да звезды летят.

Кровавая зелень
осеннего дыма
и неба высокого
стог.
И то, что прекрасно,
то необратимо,
как зелени красный
листок.

Пусты конурки дач.
Участки кривобоки.
Прозрачны сучья, сроки.
И воздух гол, бродяч —

в штакетниках густых,
заборных сетках. Это —
весь скрип калиток лета
на ржавых петлях стих.

Твоих пустот, зима,
уже пустуют знаки:
бездомные собаки,
безлюдные дома.

До срока, хоть сама
уже почти приспела,
сорокой черно-белой
прикинулась зима.

И стала настом слизь
ухабов, ям дорожных —
в нем свежезаморожен
антологичный лист.

Лес хвойным стал. И пуст
в его сырых отрогах
столбов четвероногих
высоковольтный путь.

Всё — в одиночку, врозь
и коль оттаял иней,
алеет на рябине
несклеванная гроздь.

Так в солнышке косом
ноябрьских дней бесславных
мы шли нарезать лапник
с моим живым отцом.

В век аббревиатур
объятия короче,
короче дни и ночи,
веревочка и шнур.

И над тобой, земля,
над прорвою финалов,
мы, как инициалов
сплетались вензеля.

Трудолюбивых ангелов крыла
помяты и изгвазданы. Их лики
черны от копоти, как черные дела.
Отчетливей на черном пота блики.
Прозрачные эфирные тела
реальней плоти. Молодые длани
опутаны узлами синих вен.
Кистей суставы сбиты. И колен
бугры уродливы. А кудри слиплись. Тлен
уже коснулся душ бесплотной ткани.
В очах потухших — отблески геенн.

Остались от восстаний —
лишь лозунгов слога,
раскурки от воззваний
да митингов лузга.

Все в стоге, как иголки,
все неясны извне —
везде лежат осколки
лорнетов и пенсне.

И сам народ обратно
на Невском, на Тверской
присыпал крови пятна
подсолнечной лузгой.

Плевки да харки. Конский
навоз. Да сена клок.
И гильз тупые конусы
скатились в водосток.

Я на опилки хлеба,
безмозглый самогон
меняю перстень, либо
фамильный медальон.

Нет, не стать мне конформистом,
дорогой товарищ.
Чистый, чтобы подкормиться,
звук не отоваришь.
Мне не петь в народном хоре
лихо, разудало:
«Во Содоме, во Гоморре
девица гуляла…»

И в Зáпсковье — закат.
И в Зáвеличье — вечер.
(Ко вéчере звонят
средь бела дня.)
Уже сошел народ
со службы — спины, плечи —
над ними восстает
оплот Кремля —

прозрачный силуэт
сих башен, стен высоких —
пройти его иль нет
насквозь? Гляди:
все по местам своим —
Никола со У сохи,
Василий, Михаил,
а впереди —

углы на склоне дня
Козьмы и Дамиана,
храм Богоявленья —
сей сколок лет,
и звонницы фасад
могуч. Хоть ночь, но рано:
и в Запсковье — закат,
и в Завеличье — свет.

А Великая река —
она как велика? —
как великое терпенье —
застоялись берега.
Как Псковá-река одна
до слияния видна? —
как великая усталость —
еле пóднялась со дна.
Как Мирожки-от
ручеек течет? —
как великая погибель —
мельче собственных болот.