Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

А Великая река,
хоть мала, да велика.
А Пскова-река лежит
тише стеклышка.
А и Кремль между них
не ворохнется стоит.
Перед тем, как стечься им,
встал Предтечи храм —
встал Ивановский собор:
три креста, один запор.

Тиха Псковá — и рыба не плеснула,
и камня в реку дикую не бросил
никто, а все идут по алой глади
круги, круги, как кольца на надрезе
древесного ствола иль отпечатки
незримо чьих, но осторожных пальцев.

Приказного крыльца изломы
на столбах бочковатых, тучных —
точно змей из палаты выполз —
многолапый, нелепый — трижды
изогнулся и грозно замер,
затаивши дыханья тяжесть,
дыбом дерево кровли встало
чешуи булатной подобьем — ишь:
подавитель и пожиратель,
страшный рыночный змей-горыныч.

Звонница Вознесения
Нового всё возносится
и что ни день, то сызнова
над церковкой укромною,
над тучей, и молчание
ее пролетов ярче лишь,
синее, оглушительней
без колокольной окиси,
что зеленей окрестного
нашего лета красного.

Купол Спас-
Преображенья.
Сколько яви
в нем слилось:
капля меди,
капля меда,
капля крови,
капля слез.

Как под травами — коренья,
таковы и подцерковья.
Как приход сошелся верный,
так сомкнулся четверик.
Как недвижно крыл паренье,
так застыл разлет притвора.
Как при матери младенец,
так при церкви — бел-придел.
Как дыханьице невзрачно,
так абсиды воздыхают.
Словно царь сошел со службы,
таково во храм крыльцо.
Каково родство укромно,
так под кровлей закомары
византийскою высокой
даже бровью не ведут.
Чем на небе птиц поболе,
тем и кровля многоскатней.
Век себя кругом обходит
по-над кровлей барабан,
как обходит крестным ходом
белый храм народ пасхальный.
Как следы в снежок запали,
так под куполом — узор.
Каково свисает капля
долго с облака благого,
таковы и налитые
эти капли-купола.
Как в золе огонь остался,
так и в гонте — огнь древесный.
Как над реками — стрекозы,
так над церквами — кресты.

А каково теням вольготно —
вечерним, утренним и днéвным —
на этой извести церковной,
на сей блаженной кривизне —
округло, угловато, прямо,
устойчиво или покато,
то выпукло, то углубленно,
то высветленно, то темно,
то явно слишком, то уютно,
укромно, потаенно или
прозрачно, призрачно ли — словом,
различно — замечательно!

А как они дышат? —
как будто не камень, а мех
кузнечный. Гори же,
сиянья алтарного горн.
И камня прохладу
вдыхай же, сияние всех
свечей и окладов
и ликов в глубинах икон.

А как же пустует
теперь эта кузница их
и пьет вхолостую
дыхание ветхих мехов?
Вино или млеко? —
чем храм пустовавший налит —
нет, эхом, как некой
он влагой налит до краев.

Серебрится, яко
райская змея —
кровельная дранка —
гонта чешуя —
хоть и не сгорело
дерево дотла,
стало его тело
серым, как зола —
будто пламя съело,
а память сберегла.

Пусть проста простота,
но хитра:
до нее, как от зла
до добра.
В том секрет мастерства
сих церквей,
что добро проще зла,
хоть трудней.

Кабы звезды виделись
среди бела дня.
Кабы храмы ставились
сами в одну ночь.
Кабы пели звонницы
без колоколов.
Кабы вера верилась
сама по себе.

Вот изнанка взрывов грозных:
в узкий берег моря ширь
ткнется, и, взлетев на воздух,
море лопнет, как пузырь.
Волн разгладится неволя —
вот волнения итог:
пены перекати-поле
и беспочвенный песок.

Произволом бурных волн,
зыбью ли обманной,
сталкивая небосклон,
как с песка баркас —
глубиной отечною,
тучей ли, туманом
море бесконечное
движется на нас.

Шторм: вывернуто море наизнанку.
Шторм: море расползается по швам.
Шторм: снова в обреченную атаку
идти и небосводу и волнам.

В рядах воды тяжелое броженье,
и на поверхность выброшено дно.
Шторм: бешенство бескрайнего движенья,
что на пустой застой осуждено.

Запредельность света.
Пляжа гаснут дали.
Наши силуэты
столь прозрачны стали,
чтоб исчезнуть вскоре
в звездном многоточье
у подножья моря,
у подножья ночи.

Отнерестился тополь. Лип
цветение отпахло.
Цикорий светится, раскрыв
полдневный серый глаз.
И сорняки так велики:
на них, как на деревья,
садятся воробьи, едва
покачивая их.

В предосенних елях,
в предосенних соснах
птицы — те, что пели —
замолчали вовсе
в июле — в начале
осени безбрежной.
А те, что кричали,
те кричат, как прежде.

Стволы берез, как свитки:
невнятен нам с тобой
сей грамоты-улитки
подтекст берестяной,
и только ветер броский
читает — грамотей —
сырых ветвей наброски,
каракули ветвей.

Уж туч октябрьских толща
полна ноябрьской мглой.
Неслышнее и тоньше
листвы истлевший слой.
Просвет так мал у суток,
и меркнет суета,
и зажигает сумрак
дерев своих цвета.

Не свищет постовой.
Шипенье шин все глуше.
Что слышат в час ночной
имеющие уши?

Вот садик, вот цветник,
вот улочка, вот дом их,
вот яма для слепых,
друг дружкою ведомых.

Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем,
иль черные розы, забытые нами
в пельменной,
высокие гроздья голландских ручных
хризантем,
гербарий гербéр иль нарцисс, или крокус
подземный,
тюльпаны, раскрывшие клювы, весь этот
гарем —
прими от меня и от времени мглы
незабвенной.