Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

У всякого — своя полынь.
Всему — своя полынь.
Простимся ныне навсегда
и сразу отболим.
У всякого свой сонный мак.
Всему — свой цвет и сон,
былого хлеба лебеда
и свет, и мрак…
и всё.

Прощай, шиповник и жасмин, и навсегда
прощай, смородины колючая ограда,
крыжовник, яблони в цвету, и навсегда —
рябина и береза у ограды.
Прощайте, ирисы, тюльпаны, водосбор,
пионы, лилии и флоксы, и навеки —
большие маки… и огромный мир,
давящий на смородинные ветки.

Живая ограда
живет до поры.
Под снежные груды
уходят дворы.

Над твердью могильной
летят под уклон
раскосые крылья
окрестных ворон.

То ветер на свечку
слетел с высоты.
И в зимнюю спячку
впадают кусты.

Смородинных веток
тончайший узор
не сдержит вовеки
подобный напор.

В дому запоздалом,
в древесной тиши
не стало, не стало
теперь ни души.

Вкруг жизни, вкруг сада,
его детворы —
живая ограда
живет до поры.

Провал и безопорье и дыра,
в бессмысленном пространстве злая точка —
преображенье завтра во вчера,
когда цветок узнает точно,
что восходить ему пора,
когда почует срок тугая почка,
когда трава надумает вставать,
а птицы — время точно обозначить.

Мы вновь приедем в этот дом,
построенный его трудом.
Там сруба запах сладкий
и сад его посадки.

И по следам его следов
тропинкой узкой вдоль кустов
рябины черноплодной
пройдем мы в дом холодный.

То будет осенью: денек
сентябрьский будет одинок,
как эта тропка лисья,
смешав следы и листья.

Крылечко скрипнет. Стукнет дверь.
И одиночество теперь
в бревенчатом затворе
уже почти что горе.

Так выйдем в сад повеселей:
следы и листья на земле,
и каждое растенье —
его помяновенье.

В саду становится видней,
насколько крепче и вольней,
чем наш удел непрочный,
дыханье этой почвы.

Деревьям ли мерещится война?
Земле ль понять людские разногласья?
Судьбе-молчальнице видна
земля, исполненная ясного бесстрастья:
ее парные зеленя,
наплывы или удаленья,
в беспечности ее огня —
рачительное тленье…

И углубляясь в грунт на штык,
побег грядущий прививая,
вне человечьей суеты
мы в этом мире пребываем.

Тропинка малая в клубничной толкотне,
впитавшая в себя песок и гальку,
сама вернется поутру ко мне,
сама вернется поутру ко мне,
какою б я не обернулся далью.

В лесу сиротливом
есть высохший пруд.
Лопух и крапива
на взгорье растут.

Лопух и крапива —
житейский сорняк —
в лесу сиротливом,
где хвоя да прах.

Не знает окрестный
заброшенный люд,
чей век безвозмездный
окончился тут

и чье здесь когда-то
дымилось жилье,
куда без возврата
исчезло живьем.

В лесу беспечальном
поляна и пруд
нечайно, случайно
на вас набредут.

Былого истома,
томление лет —
те вязы вкруг дома,
которого нет.

Бывает всякое: сентябрь бывает, май.
Сентябрь, пайщиков своих пересчитай —
всех садоводов, их детей и их собак —
ясны их тени в облетающих садах.
А впрочем, нет — пускай безоблачно-пестры
во всех садах горят деревья и костры,
и мальчик на большом велосипеде,
как маятник: качается и едет.

На этой теплой травянистой льдине
по морю дальнему осенних зорких дней
плыву, и ветер гнется в паутине
(куда нам плыть — не решено доныне;
но есть еще решения на дне),
один — никто меня не сыщет, не покинет —
со всеми я наедине.

Был последний летний день, и оттого
так отбрасывались тени от него,
будто птицы ни с того и ни с сего
вдруг шарахались от крика своего.

Ты готовился об этом вспоминать
и в забвенья нотную тетрадь
заносил затишье — каждый звук
был лишь сердца запоздалый стук.

Всего важней для мудреца,
чтобы закат всегда был слева от крыльца.
Есть постоянство, что упало с неба:
куда ты слепо не свернешь,
всё сердце остается слева
от тех минут, которых не вернешь,
от яблони, от полдня, от напева.

Я научился плавать — знаешь где? —
в эгейской одиссеевой воде,
да, по которой плыл к своей беде
царь Агамемнон в наказанье —
и ветер нес обрывки кос Кассандры —
кликуши, а на Патмосе пророк
лежал ничком. Пророческая пена —
предтеча будущего пепла
теснила берега ребяческий мирок.

…Два дюжих югослава, раскачав,
меня в прибой швыряли, и волна мне
помочь старалась выбраться на камни,
еще чуть теплые сначала, сгоряча.

Неподалеку от Афин,
в воде не чуя огненного сплава,
узнал я, что уменье плавать
в том, что плывешь один.

Стучится сердце в гул пустот,
едва ли внятных мне.
И если даже сердце бьет,
я слушаю извне.

Куда летит далекий стук,
гудок товарняка —
не распознать в ночи на слух
наверняка.

Где леса осенние не добры, не злы,
солнечных деньков перебирая четки —
треск сорок, потрескиванье пламени, листвы —
остовы дерев гляжу — серебряные, черные
или лиловатые, иль с празленью камней.
Языками лиственниц ельник полыхает.
И пылится паутины захудалый клей,
умывальник затянув: листвой он полн до краю.

Ночью зримой в паузах меж причетом
собак —
под созвездий чистой, явственной стезею
слышно будто капли, капли падают во мрак:
это рвутся вены листьев клена, холодея.

В них еще осталась кровь тяжелая поднесь,
но, иссохнув, плоть листа сдержать ее
не в силах,
и звучат разрывы этих маленьких сердец
в тихих звездных паузах перебранки псиной.