Александр Величанский - Времени невидимая твердь. Стихотворения

В войны последней
лихое время
своею смертью
никто не умер,
но все погибли —
герои, трусы —
и даже те,
кто в живых остался.

Поэт ирландский, словно брата,
обнявши дуб знакомый, вдруг
заметил сколь зеленовата
под летней кроной кожа рук
и другу рек: «Из твоих досок
мне выстроят крепчайший дом,
но я возьму дубовый посох
и выйду из твоих хором».

Сила ли, слабость, облик, лик —
мы коренимся в нас самих —
суглинок или чернозем
нам нипочем — в себе несем
мы тот поток, что перейти
попробуй обреченно ты:
вот уж по пояс, вот по грудь
системы кровеносной глубь.

Пусть погорячившись,
мы охладеваем вдруг
навсегда друг к другу,
подружки, товарищи,
все же есть тепло в нас
и в бешеной стуже вьюг,
потому что «Бог наш
есть огнь поядающий».

Течет вода, но отраженье
на ней недвижно. Жизнь и есть
воды подспудное движенье
куда-невесть, куда-невесть.
А что же дальше, Бога ради,
скажи? — За треском тростников —
недвижный взор озерной глади,
и в нем — движенье облаков.

Как в детстве я любил бродить по кладбищу,
что рядом
с Всехсвятской церковью (давно снесли кресты
под дом),
и безымянные читать не имена, а буквы
и числа — сей кратчайший сказ о жизненном
пути.
К могилам гнулись дерева и бабушки
в платочках,
и с фотографий на крестах, как прежде с лиц
живых,
сошел румянец (анилин) — казалось,
загрубели
безликие черты: мороз, ненастье… И тогда
не понимал я, чем влеком я был к тому
погосту,
что век не разомкнет уста, объятия крестов
век не сомкнет… и почему я вроде бы
стыдился
прогулок этих средь могил горбатых, но теперь
я понимаю: дело в том, что я стыдился
смерти —
казалось мне, я подсмотрел зазорное, и стыд
мой был младенчески глубок. Да: я стыдился
смерти,
я и теперь ее стыжусь, коль с нею тет-а-тет.

Поначалу лишь обрядом скорби
кажутся нам смерти годовщины,
а чуть позже — юбилейным лаком
лессируется о близких память, словно
удаляются от нас они, но после
если хватит незаметной жизни,
в праздник превратятся эти даты,
оттого ль, что с каждым годом ближе
мы к ушедшим, оттого ль что в смерти
глиняной и вправду мы не видим,
но предчувствуем рождение второе.

«Благо очúма
зрети солнце»,
благо в отчизне
жить как дома,
благо: ночесь
сомлев, наутро
проснуться вновь
для вечной жизни.

Донага обобраны
у своего ж порога
оскверненные извне
равно как изнутри
церкви заблудившиеся
стоят одиноко
на обочинах дорог,
по которым шли.

Они идут ко Мне
не сердцем, а устами,
за псевдо словесами
сердец их суть извне —
далёко где-то. Для
Меня их вопль несносен.
Но тщетно чтут Меня.

Ясность это — тайны
затемненье,
а не антипод
бездонной тьмы.
Слишком полагались
мы на разуменье,
слишком полагались
на безумье мы.

Так пышут златом купола,
холодным пышным златом,
так снежна даль сгорит дотла,
сожженная закатом —
так на устах не крови вкус —
потерянного рая —
что испытал терновый куст,
горевший не сгорая?

Забвения лед,
словно зеркала гладь,
глядит лишь вперед —
не оглянется вспять:
из лжи отраженья
не надо, поверь,
ломиться в забвенья
ОТКРЫТУЮ дверь.

Довольно дури! —
поеду к морю —
поймаю в нем
золотую рыбу,
все тайные
ей повем желанья
и с миром в дом
возвращусь утешен:
в пучину канула
моя тайна,
как будто камень
немой, как рыба —
как ни реви,
ни рычи пучина,
молчит в тебе
моей рыбы тайна!

Осень. Вечер не медлит.
С наступленьем тьмы
даже звуки померкли,
потускнев, как огни,
когда вкруг излученья
стало вправду темно.
…Что ничтожней отчаянья,
коль ничтожно оно?

Скажи, Бога ради,
вдруг былого лед
не растаял сзади,
а уплыл вперед,
и в грядущем только
дней прошедших наст
предательски тонко
поджидает нас.

Стена стволов,
кустов ли прутья.
Обрывки слов.
Обрывы круч.
И коль не путь —
хоть перепутья
дай, Боже, пустошью
не мучь.

Ведет назад
и вперед этот путь —
тепла и хлада
единая ртуть —
то-то поднесь
вы друг другу верны,
песни невинности,
песни вины.

То-то зима натекла:
ни холода, ни тепла,
ни тепла, ни холода,
ни коня, ни повода,
ни повода, ни узды,
ни постоя, ни езды,
ни езды, ни ездока —
лишь дорога глубока.