Александр Величанский - Под музыку Вивальди

По обету кончане
во един Божий день
«однодневку» кончали
деревянную – пень
от грядущего древа,
что повырастет здесь…
Однодневку напева
я сложу Тебе днесь [13].

Безымянные зодчие
вместо смертных имен своих
оставляли воочию
имена, духом полные —
имена ли предстателей,
имена ли всея святых,
имя ли Божьей Матери
или имя Господнее.

Из земли они восстали,
словно праведники после
гласа трубного, и трупно
тление преодолели:
как и праведникам круто,
как и праведникам вольно,
таково церквам округло,
таково краеугольно.

У Пароменья в Примостье
лик ликуют слитки стен —
церкви белые, как кости —
мощей, превозмогших тлен.
И в укор нагим руинам
новостроек, древний Псков
не исходом, а зачином
мнится мне, времен исход.

На тесноте замешан
церквей съестной простор.
Ты не глядишь, а ешь их —
есть что-то от просфор
в их очертаний сдобе —
и пусть мой образ слеп,
но камень их съедобен,
как обращенный в хлеб.

Пусть проста простота,
но хитра:
от нее, как от зла
до добра.
В том секрет ремесла
сих церквей,
что добро проще зла,
хоть трудней.

Жаль, что с нами не было
отца – до могилы —
золотой его мечтой
зодчество осталось.
Жаль, что с нами не было
дорогого друга
Севрюгина и его
детей златоглавых.

Кабы звезды виделись
среди бела дня.
Кабы храмы ставились
сами в одну ночь.
Кабы пели звонницы
без колоколов.
Кабы вера верилась
сама по себе.

Как во Пскове стоят
храмы древние
меж безбожных домов?
А вот так стоят:
ты и шаг не шагнешь,
а приблизишься,
ты рукой не подашь,
а заручишься.

Вот прошли мы Святые Ворота
за Николою Вр́атарем сразу,
словно из-под земли, вдруг явилась
всей обители глубь перед нами:
храм Успенья, огромная паперть…
Рядом с звонниц, церквей белизною
белый снег, белый свет не мирскими,
а иными казались. И в этой
белизне вдруг пред нами явился,
словно туча, отец благочинный
в облаченье воистину черном,
с черным взором, но взора чернее,
лик его обтекая, струились
влас ручьи и ручьи благочинной
бороды: в ней играл всякий локон
круто, властно и иконописно…
Но потом оказалось – не столь уж
был похож он на В. Соловьева,
как сперва нам со страху казалось —
нет, глаза его не полыхали,
а глядели упорно и глухо,
терпеливо, но ревностно (впрочем,
это сходство ему не пристало б
и по чину). Отец Александр
не способен был к мудрости – страстью
почитая ее (и не даром),
мыслил он только строгостью ясной,
незлобивой, покладистой даже —
и советы свои изрекая,
чуть похож он был на замполита,
что в политике вовсе не смыслит,
пьянству бой арьергардный давая.
Прост, как перст, был отец Александр —
лишь во время служения в храме
вдруг блаженно он преображался —
простота его делалась сложной —
здесь не брал прямотой он и ростом,
умалялся в предстательстве Слову,
и светлее, осмысленней, глубже
взор его становился… и краше
был Владимира он Соловьева.

Дьякон, с коим снег мы вывозили
с паперти за древние ворота,
уставал от молодости, силы,
долгих служб и свежести воздушной —
засыпал, санями правя – так что,
раз уж чуть мы не перевернулись,
за двоих грузил и разгружал я
свежий снег, чтоб дьякон отдышался.
И пока пластал я снег красивый,
в голубой овраг его бросая,
он, борясь со сном, его беседой
одолеть старался – бережливо
тратя голос низкий, каменистый,
странный без акустики церковной.
О себе распространялся мало
он, сказав лишь, что армейской службой
раз насытясь, обратился к Богу
и жалеет, что учился мало,
что хотел бы промысел Господень
он постичь в напастях всероссийских,
что в столице, чай, народ ученый
знает лучше, но и он, однако,
сам дошел до мысли, до догадки,
размыслив над злосчастьями страны —
мысль на морозе прозвучала кратко:
«Есть мученики и у сатаны».

Маленький, тряский.
В серой ряске.
Не по л́етам веселы
маленькие глазки.
Да и сам проворен
Не по летам —
по своим ста двум годам —
в жестах, в разговоре ль.
А и разговор-то
его птичий —
как по кочкам скачет речь
издалече.
Пел в Александринке
он при Александре
III. Тенором он пел
превысоким.
Был дороден Александр —
куды Николаю! —
я обоих видел сам,
а всё не помираю —
не берет меня Господь
до времен последних вплоть.

В первых числах марта
мартом и не пахнет —
снег февральский пышен,
лишь на зорьке пышет
попоздней, подольше
его хладобойня,
да голые ветви
разве что цветнее
стали – не начертаны
тускло, одномастно:
ожили оттенки
их замерзшей кожи —
лиловей, краснее
иль зеленоватей
стали. Но на месте
зимние морозы,
и в деревьях сонных сок
тоже неподвижен.

(Суть весны, художник,
в освещенье, в свете,
в воскрешении цветов
словно бы из мертвых).
Суть весны хотя бы
в том, что на морозе
в первых числах марта
августом не пахнет.
Оттого монахи
меж трудов и службы
слушают по кельям,
словно пенье птичье,
из «Спидол» пластмассовых
о зиме о Пражской
нездешние вести,
рассуждая чинно:
верит в Бога или нет
этот самый Дубчек.
(В том и сила звука,
что его оттенки
внятны нам и в темноте
в отличье от цвета).

Как и память за забвеньем,
так обитель за стеною,
за стеною нерушимой,
на которую Баторий
только зарился по-польски,
только блазнился по-пански.

Изовне стена крута —
выпускают ворота
только призраки безлики
из монастыря свят́а.

Безымянной братьи средь
два послушника безликих
мне придут на память впредь.

И один из них – юрод
напоказ псалмы поет,
напоказ же надрывая
в трудах праведных живот.
Звук заслышав богохульный
от хохлов-семинаристов,
он ближайшее к ним ухо
крестит, крестит ноздри, рот.
Щупловато, дико молод
и наследственно безлик,
он презрения немого
в братии к себе не зрит.
Он во храме станет так,
чтоб отец заметил всяк —
отвращает благочинный
от него свой взор в сердцах.