Александр Величанский - Под музыку Вивальди

А другой послушник некий —
он намеренно безлик —
днем свою скрывает силу
за сноровкою труда
и усердие немое —
за подобием улыбки,
что скользнет, не выдав мысли,
и исчезнет без следа
на лице его пустынном,
как бесследная зима.
Он теряется во храме
многолюдства, но когда
засыпают в келье братья,
он легко и осторожно
поднимается к распятью,
молится почти безмолвно,
но как дневные труды,
словеса его упорно
бескорыстны и тверды.

Настоятель же отец Алипий
не глядел он полной глубиною
глаз своих, а щурился в пол-силы
и чуть-чуть хитрил, в улыбку пряча
от нелепых нас, от непричастных
страшное, как чудо, прямодушье,
что ему присуще было прямо —
пастырского посоха прямее.

Хороша была его усмешка:
он шутил над нашею мирскою
дурью, как родитель благодушный
над ребячьей шалостью пошутит,
не соря суровостью напрасно,
для себя всю строгость сберегая,
как хозяйка – питьице и ество
в ожиданье Гостя дорогого.

А звонарь-то Алексей-заика
пред своею звонницей воскресной,
как Давид пред скиниею, скачет,
словно он к колоколам привязан,
и на нитках, как марионетка,
дергается, звону повинуясь,
воздух бьет подрясника крылами
не своей, а Божескою волей.

От великой доброты душевной
заикался он, переполняясь
добрым словом, и нагрянув в горло,
птицею в силках – словечко в связках —
билось, и провещаться стараясь,
Алексей сильнее улыбался
и махал руками, словно птаха,
выше смысла звучного взлетая.

Чтоб уразуметь Алмати
должен видеть ты опору
всей долины Алазанской —
Алаверди храм среди
неба. Но его твердыня
без Алмати непонятна,
как дитя без материнства,
как кипенье без воды.

Далеко ли от Алмати
мир чужой и захребетный? —
Слушай, мир на то и мир он —
сам себя отыщет он.
Мир чужой от нас «имери» [14],
и в определенном смысле
всяк чужак – имеретинец,
кем бы не был наречен.

Чуть исчезла солнца кромка
яркая за кромкой горной,
в небесах раскрылись звезды,
как огромные глаза,
вспыхнула над Цинандали
и чуть дальше – над Телави
гроздь огней, что породила
алазанская лоза.

С трех сторон вокруг Алмати
бурых гор застыла буря,
и из-за одной восходит
солнце – ярким, полноцветным —
а садится за другую
так же вдруг, молниеносно —
долгих сумерек томленье
здешних душ не растлевает.

По-над впадиною речки,
над ночным шумком Инцобы
дом стоит последний или
самый первый дом в селенье —
в отдаленье от овечьей
тесноты строений прочих,
и Инцоба об Алмати
по его оконцу судит.

А названия окрестных
населенных пунктов, словно
прейскурант напитков славных —
кто же в оном не знаток? —
но не вина, а селенья —
Цинандали и Кварели
иль сельцо Напареули,
или Греми-городок.

Храм в селе напротив – «Хмала»
(«Меч») – так назван почему-то
небольшой и обветшалый
храм – на нем растут деревья
и кусты – служил недавно
он сторожкой… Что ж поделать:
хоть во всем мы столь не схожи,
все же мы – единоверцы.

Где ж разрушенные храмы? —
на том свете, на том свете
они в Царствии небесном
пребывают неземны.
Где же тот, кто их разрушил? —
там же, где пребудет вечно
всяк свидетель разрушенья
дома, улицы, страны.

Осень поздняя блаженна.
Урожай тяжелый собран.
И вино в огромных квеври [15],
по словам грузин, «кипит»,
словно лава в недрах з́емных —
та, что вырвавшись наружу,
как усталость замирает
в гор мозолистый гранит.