Перец Маркиш - Из Еврейской Поэзии XX Века

Тому не приподняться над бараком
Ни мыслью, ни стремленьем, ни мольбой,
Кто брошен прозябать под черным знаком,
И чьей распоряжаются судьбой…
И все же — усыпившая унынье,
Ночами пробивается сквозь тьму
Надежда, что народ мой жив доныне
И рад еще поэту своему;
Мне видится: к груди моей припали
Жена и дочь, и канул мерзлый склеп…
Нет, нет, я отрезветь смогу едва ли,
Я все еще, как все слепые, слеп…

В золотую дверь тук-тук —
Это мой стучится внук.
Нет минут отдохновенней
И нежней прикосновений,
Как беспечен этот звук —
В золотую дверь тук-тук.

— Можно, дедушка?
— Прошу!
Я нагнулся к малышу.
Смотрит он, усевшись рядом,
Мне в глаза лучистым взглядом,
А в моем — всю грусть измерь…
Ах, серебряная дверь!..

Я отвлекся, погоди…
Вот — охранник впереди,
По бокам другие двое,
На прицеле у конвоя
Я себя увидел вдруг…
Дверь железная, тук-тук.

За какую же вину
Я у двери той в плену?
Отворится ли когда-то?
В тишине шаги солдата.
И бежит слеза… Теперь
Постучат ли в эту дверь?

Сколько выпало чудес,
Чтобы страшный сон исчез,
То железо переплавя
В золотые створки яви
За чертой мытарств и мук…
И со мной играет внук —
В золотую дверь тук-тук…

Кто для тебя, когда не ты?..
Кому вручишь свои заботы?
Ведь время с каждым сводит счеты,
Однажды ставя у черты,
Где у тебя не спросят, кто ты,
И, всепрощенный, ты уйдешь…
Когда не я себе, то кто ж?

Смотри, покуда видит глаз,
И знай — не хватит жизни целой,
А потому сверх меры делай, —
Когда же, если не сейчас?
Ничтожен времени запас,
С числом и мерой будь на страже…
Коль не сегодня, то когда же?

Но от числа не опьяней,
А мера — главное не в ней;
Лишь для себя стараясь — что я?
Кто я такой? Чего я стою,
Когда себя в одном числе
Я утверждаю на земле?

И «что я есмь» легло в строку бы,
Но мне обида сжала губы
И, мысль перекроя,
Ведет моей рукою
И шепчет мне, что я —
Черт знает что такое…

«Ты, — говорил он, — идолопоклонник», —
Мой старый папа, слушая меня.
Здесь на Талмуд сослался бы законник,
Десятками запретов приструня, —

Не по иным каким-нибудь мотивам,
Но почву из-под юношеских ног
Он вышибив, себя вполне счастливым,
Наверное, почувствовать бы мог.

Меня увещевал бы разъяренно,
За то бранил и втаптывал бы в грязь,
Что я предпочитаю Аполлона,
Кощунствую, Венерою пленясь,

Что греками посмел я искуситься,
Себя же выставляя на позор,
Что лезу в виноградник, как лисица,
Которой нипочем чужой забор,

Что бурей я утащен, что за тенью
Гоняюсь, что в сомнительном краю,
Подобный одичавшему растенью,
Я соки чужеродной почвы пью.

Но папу не смущали я и буря —
Существеннее был его подход,
Он только улыбался, глаз прищуря,
Когда ему по вкусу был мой плод.

Однажды лишь сказал: «Творенье — диво,
Затмившее в глазах твоих Творца.
Поёшь — „как это дерево красиво!“
Но это ль вдохновлять должно певца?

Ты, дерево почтив, его убранство,
К нему лишь обратил свое лицо,
Тому ж, Кто создал землю и пространство,
Не хочешь посвятить хотя б словцо.

И думаешь ты — нужно лишь для поля,
Чтоб в свой черед сменялись свет и мгла,
Но разве не Его на это воля —
Чтоб вовремя и песнь твоя пришла?

Был царь Давид, и дар его — от Бога,
Из сердца в сердце он вдыхает свет.
В сравненьи с ним тебе, мой сын, так много
Недостает — вот это был поэт!..»

А мама, за домашнею работой
В другие погруженная дела,
Прислушиваясь к нам, и доли сотой,
Наверно, из всего не поняла.

Она ко мне приблизилась: «Ты видишь,
За хлопотами мне не до бесед,
Ты маме объясни, сынок, на идиш —
Всё слышу я о вас: „поэт… поэт…“

На сколько, расскажи мне, классов это?..»
Ей, в четырех стенах проведшей дни,
Что я скажу? Оставлю без ответа? —
Когда за ней полмира — «Объясни,

Поэт… поэт… Что это?» — мне навстречу
Твердят на всех наречиях вопрос.
«О, если б знал, что миру я отвечу!..» —
Уже я в первой песне произнес.

Но с папой и с законником сегодня
Победно завершаю давний спор:
Коль дерево живое — тень Господня,
Я идолопоклонник до сих пор.

А души, полагал я с детских лет, —
Те искры, что, блуждая в поднебесной
Бескрайности, дарить приходят свет,
Но меркнут, увлекаемые бездной.

Под грузом обретаемых телес,
Обросшие имуществом и ленью,
Чужды они сиянию небес
И прежнему высокому стремленью.

Сверкавшие — во мрак погружены,
Который в искры тьмы преобразил их,
Рожденные от света — столь черны,
Что их пронзить острейший взор не в силах.

Вы спросите, быть может: «Объясни,
Что проку в них, живущих в помраченьи?
Причастны лучезарности они
Иль вспомнят о своем предназначеньи?..»

Возможно, существуют потому,
Что мир себя по-детски вверил чуду:
«Чем глубже погружаюсь я во тьму,
Тем ярче озарен когда-то буду.

И души — мир, неужто небесам
Вновь не зажечь в них искорку живую?..»
Таким я видел мир, поскольку сам
Я тоже в этом мире существую.

Средь благословений тех, что на рассвете
Повторял я в детстве, прочие слова
Мог скороговоркой пробежать, но эти
Выделял особо с чувством торжества:

«Будь благословен Ты, Царь миров от века,
Ты освобождаешь связанных…» И тут
Я перед собою видел человека
И — высвобожденье рук его из пут.

И о нем, свободном, — чтобы с той минуты
Сам искал он счастье, — я не думал днем.
Но, увы, назавтра снова те же путы
В миг благословенья видел я на нем.

В ком же, выяснял я, не во мне ли дело?
Не моя, так чья же, думал я, вина?
Может быть, дремота сердцем овладела,
Иль не пробудился мозг мой ото сна?