Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

Ты ангел. Ты ангел с крыльями ночи,
вечно парящий над черною бездной,
хочешь — скажи мне, что все закончено,
а хочешь, не говори, а просто исчезни.

Ну, не повезло нам — родились разными,
друг друга встретили, а жить вместе не можем.
И, возможно даже сложился пазл бы
немного раньше или намного позже,

но мы-то встретились в это время.
В ненужное время в ненужном месте.
Ну, давай, ангел, открывай рот, сбрасывай бремя,
подводи черту… К черту! Откроем рот вместе.

Я с тобой и знаком-то не был,
но мы встретимся со дня на день.
Вот сижу в кресле, в небе,
и пишу пальцем в айпаде.

На земле двигаешься, лежишь ли,
в крови слишком много клюквы,
а в самолете над облаками пишешь
о чем-то, что не вмещается в буквы.

Подходит стюардесса, спрашивает: «Вы в норме?»
Смотрю на нее, не знаю ответа.
Дело в том, что прилетаю ночью во вторник,
хотя вылетел рано утром в среду.

Время несется туда,
я обратно
лечу на боинге «три семерки»,
путаясь в желаниях, в часовых поясах и,
что особенно неприятно,
путаясь в записях в айпаде
и на собственной подкорке.

Где искать тебя? В каких прериях,
в джунглях офисов, в космосе, невесомости?
Я лауреат Нобелевской премии
по нереализованной влюбленности.

Сколько нас таких лауреатов: Пушкин?
Сосед с четвертого этажа?
Твой бывший муж?
Президент Малайзии?
Я единственный, кто тебе нужен.
Я абсолютный чемпион Евразии,

чемпион России, улицы Энской, квартиры восемь
по количеству запросов о тебе на единицу мозга!
Из зимы в весну, в лето и непременно в осень
я бегу навстречу тебе в костюме «Bosco».

Я верю! Я верую! Неизбежно,
как капля по капле вбирается ртуть в себя,
мы встретимся взглядами невинно-грешными,
и где-нибудь, как-нибудь я найду тебя.

А пока что я — совершеннейший гоблин,
путающийся в словах, в желаниях, в мыслях,
в небе пальцем тычу в меню с воплем:
«Стюардесса, принесите мне женщину
или двойной виски».

Трезво оценивая риски, которых немало:
головная боль, позор и презрения полные взгляды,
я уже не могу голову в пятьсот вольт накала
выключить, разве что разбить о сидящего рядом.

Стюардесса, что вы сказали: вернуться на место?
Пристегнуться ремнем? Я был вашим кумиром?
Нет, я не пьян, просто я, если вам интересно…
Неинтересно? Понятно. Понятно, Ира.

Тогда можно хотя бы сейчас на пол
сесть прямо здесь и начать медитировать;
и, воздух весь вобрав в себя залпом,
выйти, как из своей постаревшей квартиры опять,

навстречу ей из себя. Мое призвание —
поддерживать уровень страсти в крови.
И да, я нуждаюсь, нуждаюсь в признании
в любви, в любви, в любви, в любви.

Наши возрасты, словно возгласы,
удлиняются эхом времени,
и висит наш роман на волосе
постоянного ускорения.

Есть всего лишь одна сенсация
(это ваши слова, если помните),
что любовь — лишь желанье касаться
в той пустой, если помните, комнате.

Наше чувство, хранимое сте́нами,
да еще за двумя дверьми,
билось в простыни, билось тенором,
билось временем, черт возьми.

Притяжение было по Ньютону,
но, по счастью, не все ж канон,
ваша жизнь столь сложна и запутанна,
что трещит и его закон.

Вы не крашены, но заря́жены
и меняете минус на плюс
так стремительно и отважно,
что я, право, боюсь за ваш пульс.

Я люблю вас буквально без памяти.
Наше прошлое — лишь капель
по сравнению с тем испытанием,
что вело вас в другую постель.

И конечно, не в Ване иль Игоре,
а всегда дело в выборе.
Дело в гордости, дело в скорости
(все рифмуется с «в возрасте»).

Дорогая, мы не прощаемся,
мы выходим на свет
из смешных дилижансов
и нелепых карет.

Там внутри, хоть зашторено
и спокойно на вид,
не уйти от повторов
и не выйти к любви.

Полагаюсь на Ньютона,
по которому мы
в притяжении будто бы,
хоть и удалены.

Нет ни зла, ни отчаянья,
лишь сухая печаль.
Если б знали вы, как скучаю я,
и как жаль…

Все, что нас не убивает, делает нас сильнее.
А ты убила меня, закопала, закатала в асфальт
и закатила концерт на месте на этом скорее,
и тромбон задушил скрипку, но тромбона зарезал альт.

И, гремя тарелками, терзая струны,
демонстрируя истошные верха и низы,
ты спела тысячу раз, что была девушкой юной,
а он был старше тебя в разы.

Ну что, ты счастлива? Все, меня нет. Ты свободна.
Ничего от тебя не требуется. Ты такая, как есть.
Не подобно кому-то ты — нет, ты бесподобна.
Я не лезу на стену, ты можешь на стену лезть.

Мы делили пространство, бились в сущности,
за миллиметры.
Я хотел свое, ты хотела владеть моим.
Все, меня больше нет, а перед тобой все континенты
без границ, без виз, ты — заждавшийся пилигрим.

Ну, иди, я желаю тебе счастья.
Ну же, ступай, наливается солнцем рассвет.
Что же ты стоишь на проезжей части
и шепчешь: «Куда мне идти, раз тебя рядом нет»?

Я лежу лицом к стене с открытыми глазами.
Лежу. Гляжу. Кажется, еще дышу.
Слушаю, как ты плачешь. И вода эта точит камень,
и я поднимаюсь и к тебе подхожу.

Здравствуй, давай все начнем сначала. Правда.
Я не полезу на стену, я лягу у ног твоих,
а ты скажи мне опять, что он тесен для семи миллиардов,
этот маленький мир, годный лишь для нас двоих.

Ну, скажи мне хоть что-нибудь! Ты молчишь. Ну конечно,
это же снится нам, а за окном сверкает гроза,
лишь на ресницах твоих вода, и дрожат плечи,
и у меня почему-то открыты глаза.

Что же делать теперь нам, коли ранимая
у тебя душа? И у меня диагностировано наличие души.
И я пишу и пишу, стирая грифель, любимая,
а ты мне точишь и точишь карандаши…

У нее две извилины. Одна между ног,
другая — пробор на голове слева.
Зато высокий чувствительности порог,
кренящий тело ощутимо влево.

Восхитительно незатейлив ее слог,
она знает все о достоинствах йоги,
и еще (это важно) длина ее ног
позволяет ей максимально широко
раздвинуть эти самые ноги.