Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

Ты все та же, и я все тот же.
Год Змеи, он почти что прожит.
О, я, право, не знаю, можно ль
так насмешливо звать этот год?

Но, как кролик перед удавом,
я беспечно дождался удара,
и, пока еще не переварен,
тихо двигаюсь в пищевод.

Но и вот. И хотя все то же,
как ни бейся, ни рвись из кожи,
а конечно же, раньше иль позже,
но приходится ждать перемен.
Будет хуже иль будет лучше —
неизвестно, но слово «участь»
за окном, оседая на сучьях,
их приводит в известный крен.

Это снег, это белая сажа,
растекаясь, меняет пейзажи,
изменяя надежды, пропажи,
не страшась никаких перемен.

Какие цветы мне нравятся?
Цветы твоих глаз.
Как радуются и как маются
через раз.
Как становятся глубже,
меняя цвет,
когда ты любишь.
А когда нет —
становятся синими,
и этот лед
невыносимо
тебе идет.

Где ты бродишь в итоге,
по каким Питерам?
Бесконечные свои ноги
об меня вытерла.

Вот лежу смятый.
Конечно, страдаю.
Представляю: куда-то
одна пошла нога, другая.

По нелепой беспечности
разошлись, разбежались.
Жаль, конечны конечности
и твои оказались.

Расстанемся, любимая, друзьями,
приятелями, склонными к вражде,
столицами, страницами, словами,
написанными где-то и нигде.

Расстанемся, чтобы не стало душно
и чтоб натужно счет не предъявлять
за недопонятость, неподлинность, за ужин
несостоявшийся: «Прости, пора бежать»…

Расстанемся, делов-то. И за дело.
Еще довольно тех, кому в ночи
ты вскроешь мозг: «Прости, я не хотела»…
И снова вместе порознь помолчим.

Тебе холодно? Будет жарко,
позови меня только!
А пока я повис подарком
под гирляндой на елке.

Я со шпагой Щелкунчик:
прочь, крысиная армия!
Я, конечно, везунчик,
ты держала в руках меня!

Жил в коробке для спичек —
и вот на тебе!
Я, конечно, счастливчик,
что есть ты у меня теперь.

Утром на кухне встречаю сына.
— Как спал? Как здоровье? Какие дела?
— Па, все нормально, как в Аргентине.
— А что в Аргентине? — Нормально все, па.

— Ясно. Есть будешь? — А что есть дома?
— Да все есть дома. Есть будешь что?
— Я, бать, наверно, пойду к знакомой,
у тебя с настроением что-то не то.

— С каким настроением, я не понял,
я что, не спросил тебя, как дела?
Я что, тебя как-то не так сейчас обнял,
иль, может, как гоблин, промямлил бла-бла,

и ты, сын, не понял, что это значит?
— У-у-у, понял, бать, сел, никуда не пошел.
Окей. Мы сидим и молчим. Не плачем.
И не смеемся. Все хорошо.

Сыну семнадцать. Нормальный парень.
Не курит. Не нюхает. Любит рэп.
Хочет девчонок. Хочет в армию.
Одет, обут. На все ответ
есть у него. Лишь к бате у мальчика
вопрос есть, поскольку тот может помочь
с Шехерезадой какой-нибудь провести сказочные
тысячу и одну незабываемую ночь.

Отцу полтинник. С женой расстался.
С другой встречался месяца три.
С третьей расстался. Побрился налысо.
Теперь хочет наголо жизнь побрить.

Живут оба в одной квартире.
Две комнаты — спальни. Два санузла.
Вопросов для споров больше, чем в тире
мишеней для выстрелов. Закрыты глаза —

открыты глаза. Дыхание ровное.
В мозгу у каждого по «тэтэ».
Так начинается утро сегодня.
Это не кутюр, это прет-а-порте.

Это коллекция для гламурных подонков.
На подиуме сходятся с двух сторон
сын и отец. Толстый и тонкий.
Опыт и дерзость. Молчанье и звон.

Зрители замерли. Вспышками камеры,
высветив профили двух мужчин,
переключили внимание на таймеры —
они отсчитывают шаги: «Чин,

чин чинарем» — начинает первый.
И это сын. И на нем нет лица.
Просто у сына не выдерживают нервы.
Просто стальные нервы у отца.
— Слушай, бать, давай не будем
ссориться, разбираться, копаться в дерьме.
Нет, ты не волк, но и я не пудель,
прыгающий по команде: «Ко мне, к ноге».

Вот смотри, я проснулся, вышел на кухню
не тухлый, нормальный, не вооружен.
Я, бать, не пойму, я ни слухом ни духом,
что происходит, чем ты так раздражен?

Поздно вернулся, не выспался, что ли?
Я тоже не спал. Вот делюсь с тобой:
достали все, опять в школе
требуют бабки на выпускной.

Бабки на репетиторов нужно,
бабки нужно на карту мне положить.
И еще я позвал, помнишь, Машу на ужин
и бабки нужны за нее заплатить.

Короче, нравится тебе это или не нравится,
а у меня мозг взрывается,
я ж не Гарри Поттер, не Властелин колец.
Отец молчит. Затем отвечает отец.

— Сын, возьми лист бумаги, возьми степлер,
приколи пять слов и присмотрись к ним:
папа теперь у тебя рэпер,
хочешь говорить — давай пошумим.

Репетиторы, выпускной — это, конечно, важно,
особенно, я так понимаю, важен ужин с Машей,
но чтобы каждый раз не прибегать, как раб ко мне,
иди, сын, и поработай лапками,
как это делал и делает твой батя,
отрывая жопу от стула и от кровати.

Поэтому —
Бабки у папки, у папки бабки.
Бабки у папки, у папки бабки.
Бабки у папки, у папки бабки.
Бабки у папки, у папки бабки.

Отвечает сын: «Понял я, бать.
Понял я, бать. Я, бать, я спать».

— Слышь, сын, погоди мне тут свой характер
показывать, сядь и закрой свой рот.
Теперь слушай, что думает батя
об этом. Итак, гамбургский счет:

Ты хочешь, чтоб я снова дал тебе денег.
Сегодня. Завтра. Послезавтра и впредь.
А ты, красавец такой, без денег и бездельник
будешь жрать, трахаться и при этом еще трындеть,

как хреново тебе, оказывается, по жизни.
Да я в твои годы (правда, хрен ты поймешь),
мечтал лишь о том, чтобы у меня были джинсы,
и мне достали узкие, а в моде был клеш.

Тогда я, страдая бессоницей,
ранним утром, в раннюю рань
нашел у мамы маникюрные ножницы,
разрезал штанины и вшил в них ткань.

Да, взял иголку и нитку, наперсток на палец,
и, широко улыбаясь, прогнав тоску,
я из джинсов из этих, как модельер-итальянец,
сделал джинсы-клеш, чтоб покорить Москву!

И когда я вышел из дома несмело —
восхищение было во всех глазах,
потому что мое хилое тело
было в этих идеальных штанах.