Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

И глядя на совершенный горизонт,
слов не находя и аналогов не гугля,
снимаю все с себя мгновенно. И вот
снято все с первого дубля.

Драма? Комедия? Триллер? Фарс?
Неважно. Это ясно даже ребенку,
ибо я в ней, а следовательно, мы в вас
оставляем след, запечатленный на кинопленку.

И что будет дальше, что будет потом,
когда солнце взорвется и день наступит,
теперь мы знаем, воздух хватая ртом:
не неприступна она, а я — преступен.

Она королева немого кино,
получающая удовольствие от молчания.
Божественный сосуд, верней, его дно.
Точка перехода от наслаждения к отчаянию.

Он тот, кто, пытаясь придать смысл
ее желаниям, ее словам (их столько!),
теряет время, деньги, себя, из
гения превращаясь в кролика.

Она бес. Она идеальна без
макияжа, одежды, белья, шпилек.
Она — золотой сверкающий крест
на самолюбия мужского шпиле.

Он здание, рассыпающееся на глазах,
как мираж в иссохшей бесконечной пустыне.
Сколько раз, испытывая наслажденье и страх,
они сходились вновь, со словами: «Отныне…»

Начинали заново. Вскоре опять
становились друг против друга,
она говорила: «Не могу больше ждать».
Он орал: «Что?» Она: «Подругу».

Он сходил с ума. Просто сходил с ума.
Бил кулаком в стену. Еще раз. Еще раз. Пропасть.
Она сразу была,
с тех пор как друзей облетела новость:

«Женюсь!» Они: «А кто она?» Он: «Она кто?
Девушка. Женщина. Моя знакомая…
Подождите, это все не то, не то,
она в уравнении жизни моей единственное искомое!»

И вот — белые от боли глаза.
И вот пропасть, та же, не меньше.
И вот — на замедленной скорости в движении назад
кадры этой печальной повести, те же,

что сотни и тысячи лет назад,
от рождения Евы и Адама,
проживали мужчины, готовые рухнуть в ад,
и женщины, готовые к мелодраме.

А потому-то количество извилин в ее голове,
или изгибов тела, как рельеф мироздания,
или присутствие, точней, отсутствие ее во мне —
не имеют никакого отношения к желанию

видеть, быть рядом, касаться, ждать,
чтобы быть рядом, видеть, ждать, касаться.
Вот видите, а вы говорите опять —
нам непременно нужно расстаться…

Неужели вот так ослепительно просто
прервется наш начатый вскользь диалог?
Вы сорвались в Нью-Йорк так, как будто бы в космос
улетели на неограниченный срок.

Ничего. Ни строки, ни звонка, ни звука.
Бесконечная черная эта дыра
поглотила ваш взгляд, плечи, волосы, руки
и особый, присущий лишь вам аромат.

Глядя вдаль, сквозь окно, попросив стюардессу
не будить вас, пока не закончится рейс,
вы на землю сошли, как с листа новой пьесы,
на сиденье оставив недочитанный текст.

И проснувшийся город, почуяв дрожанье
ваших легких, уверенно вас поволок
лабиринтами улиц сквозь тысячи зданий,
сквозь прохожих, сбивающих с толку и ног.

Снова бег. Снова бегство от прожитых связей,
от себя, уставшей до немоты,
из московских пробок, слякоти, грязи,
из тупиков в подвесные мосты.

Ну а я… Что я? Я пишу вам письма.
Я стелю вам листья весенних строк.
В них есть пара мыслей. Первая: «Вернись, а?»
И последняя: «Убегай скорее со всех своих ног».

Глупо. Конечно, глупо. Я бы даже сказал, бездарно,
ночью, вернее утром,
вдыхая туманный рассвет,
писать кому-то,
то есть не кому-то,
а девушке по имени Дарья
о прелести покидания, казалось бы, непокидаемых мест.

Знаете, уж лучше бы в космос
вы улетели за тридевять земель.
Вы бы по возвращении были желанной гостьей
на каждом канале мировых новостей.

А так я, скорее всего, вас забуду.
Просто не буду ждать.
Нет, серьезно, так тоже нельзя —
доставать вас, впиваться, как в куклу вуду,
тысячей вопросов-иголок. Мы ведь даже не друзья.

Ну, один раз поужинали, пару раз созвонились,
я уехал куда-то, потом куда-то уехали вы.
Мы ведь даже не поцеловались, не переспали,
не поженились,
так чего ж я пишу вам: «А где, собственно, вы?»

Слушайте, забудьте. Я просто нуждаюсь в ком-то,
на меня похожем и непохожем на меня.
А кстати, столицы под утро бледные окна
тушат взгляд, устремленный в далекие края.

Вот и спите там себе спокойно,
ничуть не вспоминая обо мне.
Ну, до новых встреч, до новых строк, до незнакомок,
блуждающих по улицам в моей голове…

Мне сказала медсестра из ночной смены:
«Себя любить надо в день хотя бы минутку».
Простите, а что мне делать в остальное время, Лена,
если я люблю себя двадцать четыре часа в сутки?

Если я такой классный, успешный и сексуальный,
и меня где-то там, сам не знаю где,
желает неизвестное количество женщин,
почему же я сплю один в огромной спальне?
Или, если бы я спал не один, она казалась бы
значительно меньше?

Я боюсь быть нежным. Я хочу быть между
наших свиданий, ног твоих,
на весах между «да» и «нет».
Я чувствую кожей, мозгом, душой — свежесть!
Мне столько лет, сколько тебе лет.

Выходи за меня замуж, если меня помнишь.
А если не можешь, ночью гулять выходи.
Полтебя, полменя встретятся в эту полночь,
и ты уснешь не одна, и я проснусь не один.

Какое счастье, валяюсь в гамлетовской позе.
Никому ничего не должен.
Пью компот, прохладное вино, теплый воздух
и с каждым днем становлюсь все моложе.

Мозг в порядке,
спинной мозг в порядке,
зубной мост в порядке:
открывается-закрывается в положении улыбки.
Не нужно меняться, из угловатого становиться гладким.
Не нужно совершать никакие поступки
ни с какой попытки.

— Дорогая, ответь, почему ты плачешь?
— Потому что не думала, что буду плакать.
Какое счастье не разгадывать, что это значит,
и почему на душе сухо,
когда в глазах слякоть.

Выходи за меня замуж, если нужна помощь.
Давай не откладывать на потом.
Ты говоришь, что любишь, что без меня тонешь,
так давай утонем друг в друге, вдвоем.

Как живут в Скандинавии эти скандинавы
с небом вечно серым, что никак не прольется?
Тут две недели осень — так уже хочется выдавить
раму
и, руками по воздуху шаря, искать солнце.

Или дело не в небе, не в осадках,
не в местоположении,
не в том, что гортань уверенно готовится к вою,
а в том, что ежедневному искусству сл ужению
я предпочел бы сл ожение ежеминутное с тобою!