Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

И, сидя в трамвайчике серебристом,
холодным лбом прижавшись к стеклу,
я считал всех, кто был на улице в джинсах,
и шептал: «добро пожаловать в клуб!»

Вот так мы жили. Вот так мы бились,
выдавливаясь, выскабливаясь из нищеты,
и, может, поэтому чего-то добились.
Теперь ответь, сын, чего добьешься ты?

В голове с хмелем, на голове с гелем,
на всем готовом. Только вместо «бла-бла», —
давай, скажи мне, какие цели
у тебя по жизни, кроме бабла?

Телки молодые? Опять же бабки,
поскольку молодость словно щелчок,
раз — и нету, пронеслась без остатка.
Раз — и бабка. Вот так, старичок.

А бабки у папки. У папки бабки.
А бабки у папки. У папки бабки.
А бабки у папки. У папки бабки.
А бабки у папки. У папки бабки.

Отвечает сын: «У меня мозг в порядке.
Я помню, у кого ПОКА бабки
и кто стоит передо мной руки в бока,
ключевое слово в этой фразе — пока.
Да, бать, пока так, можешь опустить руки.
У тебя все бабки. И все старухи».

Отец смеется: «Ну, предположим.
Можно по роже дать,
но давай продолжим».

— А ну, посчитай, молодой математик,
посредством всех формул своих и таблиц,
какое количество разных кроватей
твой батя сменил, на которых ниц

лежали, одна другую сменяя,
и часто на дню по нескольку раз,
нашу большую страну представляя,
женщины разных мастей и рас.

А там — кто что любит: подоконник, кресло,
стол, ковер на полу, мало ль мест для возьни.
Место не красит человека, женщина красит место.
Там, где увидел — там ее и возьми, —

думал я, неплохой расклад получается:
хочешь, не хочешь — входи-выходи.
И песня звучала «Не надо печалиться,
вся жизнь впереди!»

И вот мы сидим с тобой друг против друга:
я — «надейся и жди», ты — «все впереди», это факт.
— Бать, ты пошел по второму кругу,
пьеса чего-то длинная, пора антракт, —

говорит сын. Встает, из вазы
берет сигареты, дает отцу,
и они, такие похожие и такие разные,
сидят и курят лицом к лицу.

— Чего ты впился в меня, как психолог, —
что было в начале: слово иль конец?
Короче, ты привык ежедневно трахать телок,
но я, батя, не стадо овец.

Есть твоя правда и моя правда.
Значит, никто ни в чем не виноват.
К примеру, тебе нравится «Прада»,
а мне «Офф-вайт».

Поэтому предлагаю одним махом
нам все вопросы закрыть с тобой.
Ты не Соловьев, не Борисов, не Малахов,
и я не Первый канал и не Второй.

Достало весь этот треп и прочие
наставления: так, это не так.
Короче, рэпер, я слушал, теперь твоя очередь,
и если качает — отбивай такт.

Итак, ты резвился, чудил отважно,
как будто жить будешь дважды,
но это, батя, похоже не факт,
а факт, что история твоего персонажа
наполовину сыграна. Вот как-то так.

Все, приехали. Кирпич. Расслабься.
Сын замолкает, смотрит отцу в глаза.
И впервые лет за двадцать
по щеке у того стекает слеза.

Тихо на кухне так, что когда холодильник
вдруг начинает от голода злобно урчать,
кажется, что он орет. Звонит мобильник.
Сын и отец курят и продолжают молчать.

— Знаешь, сын, кроме верности Отчизне
и, как робот, работы в колесе работ,
что я чаще всего делал в жизни?
— Что, батя? — Втягивал живот.

Сын улыбается. Две одинаковые улыбки.
— Прав ты, никто не виноват,
просто я хочу, чтоб мои ошибки
приумножили твой, сын, результат.

А в результате давлю на тебя. Хватит
мне ныть, тебе — о чем-то просить.
Жизнь не терпит слабаков и не верит апатиям,
начинается пати — батя будет платить.

И напомню, у нас в сухом остатке,
как не раскачивай эти весы, —
бабки у папки, у папки бабки,
а значит, в порядке и ты, мой сын.

Я витал в облаках. Там довольно прохладно и сыро.
Я летал между строк, иногда приземлялся на текст.
И в моей биографии дыр, как в головке сыра,
и квартира моя оказалась не центром мира,
а всего-то Мира назывался проспект.

Посередине проспекта стояла высокая башня,
ее первый этаж занимал «Океан», магазин.
Каждый день, словно в порт рыбаки, заходили отважно
покупатели свежей трески, что лежала средь льдин.

Я себя представлял мореплавателем, Дон Кихотом,
Дон Жуаном, сто раз капитаном Сорви Голова,
Мне казалось, что где-то возможно, нуждается кто-то
в том, чтоб буквы, как бусы, нанизывались в слова,

заплетались в стихи и, торча, как дорожные знаки,
управляли моей и еще хоть одной душой.
И смешные мои, оголенные детские страхи,
обрастая броней, все равно оставались со мной.

По воде плыл корабль, с него убегали крысы,
он взбирался на гребни, трещал под тяжелой водой.
И из бед и побед я построил кочующий мир свой,
и теряя себя, остался собой.

Пока ты в далекий Китай удалилась,
чтоб у местных юноши и старика
от красоты твоей глаза открылись
раз и на века,

я собираю факты. Это наша с тобой арифметика.
И поскольку голые цифры не говорят,
одеваю их в худи твои, кутаю в пледы, в «приветики»,
те, что шлешь листопадом в мой снегопад.

Между нами 5 часов разницы,
несколько временных поясов,
так что утром в ответ на «здравствуйте»
я не лег еще, по закону сов.

Между нами ноябрь и декабрь, два месяца.
Ты в Пекине дни коротаешь, я в Москве их длю.
И если осенью, к примеру, решить повеситься,
то к зиме легко позабыть, что собирался в петлю.

Между нами 5790
километров, если идти по прямой.
Несколько сантиметров разницы в росте,
в возрасте разрыв небольшой.

33 года всего-то.
23 и 56.
Мы познакомились в субботу,
и вот теперь мы здесь.

Между нами моря и, кажется, океаны,
пара моих друзей, пара твоих подруг.
Я в Москве в китайские хожу рестораны,
ты в Пекине европейский ищешь продукт.

И пока мы бежим, летаем по миру,
отдаем себя родным, чужим,
все дороги ведут, как известно, к Риму.
Где он, наш с тобой Рим?

Я хожу в костюме черном
и при желтой бабочке.
Я поймал ее сачком
на зеленой травочке.
И теперь костюмчик мой
выглядит так празднично,
что за мной бегут гурьбой
молодые бабочки.