Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

И когда через какое-то время на улице ко мне стали подходить незнакомые люди и говорить: «Мы видели вас в сериале в такой-то роли, спасибо» или «Какого ужасного человека вы сыграли в картине, ненавижу вас, так вы мне нравитесь в этой роли», — я понял: получилось. Они говорили про мои актерские работы.

В МХТ для постановки спектакля «Король Лир» по Шекспиру приехал японский режиссер Тадаси Судзуки. Его называют японским Станиславским, он создал свой театр на корнях европейской культуры.

Был кастинг, Судзуки отобрал 15 мужчин, и через месяц мы отправились в деревню Того (час лету от Токио), туда, где находился его знаменитый театр. Никакой цивилизации. Рисовые поля, горы, речка, одинокие прохожие и такие же одинокие низко парящие орлы. Жили мы в крохотных деревенских домиках, спали практически на циновках, с утра купались в горной реке, ели то, что готовили для себя и для нас актеры труппы великого мастера. Утром и вечером — тренинги Судзуки. Максимум энергии и минимум выразительных средств. Застыв, мы стояли перед ним, а он, сидя на полу, бил бамбуковой палкой со всей силой по полу. С каждым ударом мы меняли позы, думая только об одном: «Спасибо, что эта палка опускается сейчас не на мою голову».

Он внимательно смотрел на нас, изучал, чтобы через две недели распределить роли. По японской традиции, женские роли тоже исполняют мужчины. Я хотел играть старшую дочь короля Лира, Гонерилью. Злобную тварь, интриганку, которую боятся все в королевстве. За несколько часов до вылета в Москву Судзуки сказал мне, что я буду играть Гонерилью.

Вообще, я сыграл несколько женских ролей. Во МХАТе — психиатр в «Портрете» по Мрожеку и Гонерилья в «Короле Лире». А в кино… Режиссер Александр Атанесян готовился к съемкам фильма по пьесе «Номер 13D». Мы случайно встретились на «Мосфильме», и он мне говорит, что запустился с новой картиной. Я спрашиваю, почему же мы не работаем вместе, а он: «Потому, что осталась свободной только одна женская роль». Я: «И что? Почему же ты не хочешь предложить ее мне?» Он: «Ты серьезно?» — «А у тебя есть какие-то сомнения?» Посмеялись. Вечером звонок. «Привет еще раз. Завтра можешь прийти на пробу?» Я: «Ты серьезно?» Он: «А у тебя есть какие-то сомнения?» Прислали текст. В сцене тетушка исходит ревностью и страстью к герою. Назавтра на «Мосфильме» в костюмерной на меня надели платье, парик, шляпку, тонкую бордовую оправу, загримировали. Сняли дубль. Хохотали все. Оператор Миша Мукасей, режиссер, хлопушка, звукорежиссер… Вечером мне позвонил Атанесян и сказал, что меня утвердили.

За день до начала съемок я приехал на «Мосфильм», и гримеры побрили мне волосы на руках и ногах. На третий съемочный день во время очередного дубля, в порыве страсти, несясь на каблуках по коридору, я сильно подвернул ногу. Съемочный период был жестко ограничен. После раздумий и переговоров, увы, взяли другую актрису. А я, хромая, проклиная шпильки и каблуки и пряча гладко выбритые руки, продолжил играть мужские роли.

Мне было 35 лет, и я снимался в Сочи в сериале «Жизнь — поле для охоты». Играл мальчишку-авантюриста из 80-х, который по ходу истории становится крупным бизнесменом с криминальным прошлым. По моим юношеским фотографиям мне сшили парик с длинными волосами. Я даже принес из дома бежевый пиджак, который моя тетя Бэла подарила мне в 10-м классе. Всячески стараясь поощрить мой интерес к учебе, она пошила его в ателье и вручила мне со словами: «Смотри, Гогуля, как ты выглядишь в нем. А если еще будешь умным, что вряд ли, так вообще глаз от тебя не оторвать». Пиджак был с широкими лацканами и накладными карманами. Как в фильме с Бельмондо, которого Бэла обожала. Я был в восторге, надевал его только на праздники и на свидания.

На весь съемочный период я взял с собой пятилетнего Гришу. Как-то вечером он упал и разбил колено. Плачет. Не столько потому, что больно, сколько обидно. Вокруг собрались дети, смотрят, от повышенного внимания он плачет еще больше, до раны дотронуться не дает. Я прошу: «Срочно принесите, пожалуйста, перекись водорода и зеленку». Приносят. «Вот смотрите, дети, — говорю, — какой мужественный мальчик Гриша. Вы даже представить себе не можете, что это за боль, но посмотрите, как мужественно он ее преодолевает. Сейчас я возьму перекись водорода и промокну рану». Гриша замирает. С этими словами я аккуратно протираю ссадину. «Понять не могу, как Гриша это терпит, откуда в нем столько силы?!» — продолжаю я и краем глаза смотрю на сына. Дети вокруг смотрят, как зачарованные. Гриша замолкает, слезы высыхают у него на лице. Ему не больно. Я лишь вижу, как, сменяя недоумение, внутри у него начинает расти сладкое чувство гордости.

Во время съемок в картине «12» у Никиты Сергеевича Михалкова я познакомился с Алексеем Петренко.

Много лет назад, когда Вадик еще работал в еженедельнике «Неделя», он взял интервью у Петренко. При согласовании текста Алексей Васильевич внес свои правки и отправил в письме брату. Вадик, совершенно ошеломленный, показал мне страницу. На ней неровным размашистым подчерком было написано: «Если я выйду из дома, лягу на живот и поползу, то через 327 метров окажусь у дверей Театра Васильева, театра, в котором вся моя жизнь». Эта фраза врезалась мне в мозг. И когда мы встретились с ним на съемочной площадке, она мгновенно всплыла у меня в голове.

Как-то раз меня вызвал к себе Олег Павлович Табаков. «В моем маленьком театрике на Чаплыгина начинаем репетировать пьесу „Процесс“ по Кафке. Слыхал о таком?» Спрашиваю: «О Кафке или о вашем театре?» Он: «Ну, старик, о моем театре, вроде как, должен знать». Я: «Ну, про Кафку вроде как тоже…» Он: «Ну, вот. Ставить будет Костя Богомолов, о-о-очень талантливый, — протянул в своей манере Олег Павлович. — Давай ты поработаешь с ним». — «Олег Павлович, вы думаете, я скажу, мне нужно время подумать?» Он: «Ну вот и порешили».

Это была моя первая встреча с Богомоловым. Костя приехал на мопеде. Познакомились, начали репетировать. Я играл придворного художника, который идеально существует, лавируя в коридорах власти. Репетиции были веселые, мы все время хохотали, придумывали что-то, из этого вырастала роль. Костя предлагал совершенно неожиданные вещи, было безумно интересно и легко. Однажды я был у Зураба Церетели в гостях, в его бесконечной галерее с бесконечными натюрмортами на стенах. Он рассказал мне, что каждое утро встает в 6 утра, идет в мастерскую и рисует, и так каждый день. Я позаимствовал у него эту фразу: «Каждое утро встаю в 6 утра и пишу, пишу…» Костя приветствовал любые идеи, что-то оставлял, что-то отсекал. Так к финалу родился образ художника на все времена, который встраивается в любую систему, в итоге формируя само время.