И Кафаоглу - Современная греческая проза

«Во всех домах есть прислуга, даже в трехкомнатных квартирах, – все время жаловалась Маро. – Но вот нашей-то хочется жить в Колонаки». И годы спустя я стал задумываться над вот этим «даже в трехкомнатных квартирах», вот этими «комнатами для прислуги» в каждой квартире средней руки в домах довоенных и послевоенных Афин. Втиснутые рядом с кухней или кабинетом, такие плохонькие, что вмещали только одну короткую кровать. И с крохотным туалетом в две пяди, без окна, без шкафа. Такие, чтобы стереть личности десятков тысяч бедных девушек, которых родители посылали в города, будучи не в силах прокормить, а затем снабдить приданым и выдать замуж. И отсылали они их маленькими, тринадцати- или четырнадцатилетними, а иногда и того меньше. Иногда они попадали в хорошие дома с сострадательными людьми, а иногда в убогие семьи, где расплачивались за всевозможные травмы самого разного рода, имевшиеся у всех членов семьи. И таким позорным был для этих девочек общий миф о преступной служанке, что сегодня редко можно услышать, как какая-нибудь бабушка или тетя признается, что выполняла такую работу. Как будто они все испарились, целый класс, наверное, каждая десятая из жительниц тогдашних Афин. Уж лучше быть рабочим или строителем или сантехником или портнихой. Служанкой – никогда. Не было их, это мнимый плод коллективного воображения. И комнаты для прислуги так больше никто не называет, словно их никогда и не существовало. Только в кое-каких старых договорах сохранилось слово истины. Damnatio memoriae [35] Лат. «проклятие памяти». без имени и фамилии, вот так, для всех сразу, анонимно, как их жизни, прожитые в детстве.

Только в доме на улице Геродота комната для прислуги была не на чердаке, не втиснута куда-то рядом с кухней. Она была в полуподвале и мела толстую железную решетку на постоянно закрытом окне. Конечно, у комнаты имелось еще одно окошко, выходившее в открытый двор с акацией и кустом агавы. И каждую осень или зиму в полдень его омывало солнце, а весной и летом густая листва старого дерева делала двор темным, но прохладным. И каждые четыре года агава выпускала свой тонкий твердый цветонос, и Виктория чувствовала себя со всех сторон защищенной. «Выкорчевала бы ты эту агаву, слышишь, Виктория? Нам каждый раз страшно резать эту тонкую палку. Срежь ее, ради бога!» – говорил ей Министр, зная, что ответ ее будет неизменным: «А мне, дорогой хозяин, нравится. А раз уж мне нравится, то пусть там и остается». И дерзость этого ответа была приятна Министру, хотя никто из нас и не понимал, почему.

В последних классах гимназии (сегодня их называют Лицеем) мы узнали секрет Виктории. И, будучи подростками, не отнеслись к нему с должным уважением. Мы изводили ее, бедную, мучительными шутками. Доходившими, конечно, до известного предела, поскольку несмотря на невысокий рост и тонкий стан, у Виктории были два диких жестких черных глаза и упрямо-преупрямо сжатый рот. А с другой стороны, был у нее еще и критский нож, хранившийся всегда под подушкой. И шутки наши не прекращались где-то до того момента, пока она не запускала руку в свою постель и не начала шарить под одеялами. Да, мы боялись Викторию. Так же сильно, как и страстно желали ее терроризировать.

«Дорогой хозяин, друзья твоего сына все прознали. Как бы они меня не сдали. Не то я себя сама ножом заколю», – сказала она Министру, когда мы переусердствовали. «Да бог с тобой, Виктория, милая, ничего они не сделают, они хорошие ребята». Но мы сделали.

Франческакис занимался кузнечным делом и подковывал лошадей. В двадцать лет научился он еще и часы сломанные чинить. Он хорошо зарабатывал в деревне, хоть клиентов у него было не так уж и много. От матери у него был еще и виноградник, были еще две хижины в аренде – на жизнь хватало. И захотел он жениться. Но был он некрасивым, да к тому же и неграмотным. И мать Виктории сразу отослала сваху, даже положенное угощение не дала той доесть. Но Франческакис взобрался однажды ночью по водосточной трубе через окно к Виктории и взял ее силой. А потом, когда та забеременела, сделал вид, что он ни при чем. Прошло несколько месяцев, пока пытались избавиться от ребенка. Но здоровье у Виктории было крепким, так что ни хождение по горам не помогло, ни прыжки назад, с пятками, касавшимися ягодиц, как посоветовала госпожа Пелла, преподавательница из Афин, которая где-то прочитала в студенчестве, что делали спартанки, чтобы вызвать выкидыш, ни они не помогли, ни травки от повитухи. И родился мальчик, красивенький и здоровенький. А Франческакис ходил в кофейню и говорил, что знает, кто Викторию обрюхатил, даже к попу ходил признаваться, чтобы тот от церкви ее отлучил, проклятую. Только когда Виктория от безнадежности задушила ребенка на третьем месяце жизни, пошел Франческакис к своей семье и признался, что мальчик был от него, так что теперь семья должна была отомстить. Министр принял все необходимые меры, привезли жандарма для охраны сидевшей под домашним арестом Виктории, ожидавшей, пока не состоится суд. Свидетелей удушения не было, а поп похоронил новорожденного до того, как прибыл судмедэксперт из Ираклиона. И Виктория упросила Министра забрать ее в Афины. Но как ему было забрать ее, шестнадцатилетнюю девушку, в дом, где жил только один мужчина? Он знал, что вся ее семья была из «их рода», это передавалось из поколения в поколение, но так поступить было нельзя. «Я сначала добьюсь твоего оправдания, Виктория, милая, а потом посмотрим, как устроить тебя в какую-нибудь хорошую семью в Афинах». К тому же и семья Франческакиса, получив паршивые пять лир, заткнулась, да и ребенок не был крещен, так что не требовал кровного возмездия. Но Виктория не доверяла подкупленным врагам, так что приняла решение ускорить процесс. Она сидела по ночам у калитки Спироса в глубокой нише и поджидала, когда появится пьяный Франческакис. И однажды вечером, когда он мочился, опорожняясь от ракии, которую пил весь вечер, у канавы возле дома Спироса, появилась Виктория с ножом своего дяди в руках и перерезала ему горло от сих и до сих. А когда Франческакис рухнул, она закрыла ему глаза и пошла к жандарму сдаваться.

В ту же ночь верный жандарм притащил ее в дом к Министру, а на рассвете они были уже на корабле по дороге в Пирей. В багажнике опеля совершила свою первую поездку Виктория.

И больше уже никуда в своей жизни не ездила. Министр щедро расплатился и с другой семьей, но Виктория не собиралась уходить из его дома. «Хозяин, дорогой, оставь только меня здесь, и даже платить мне ничего не надо, и вообще ничего не надо!» И осталась она на улице Геродота до самой смерти, последовавшей через неделю после смерти Министра. По неизвестной причине, хотя никто из нас и не поверил, что она была естественной.