Борис Михин - Ассоциации явных полярностей. Полярности явных ассоциаций

И даже ненависть – в пол-зла,
и сладкой нежность поражений.
Не сказанные-то важнее
слова.

Как при куриной слепоте,
цвета не те.
А всё не верим,
что лучшая судьба для двери —
с ноги стать сорванной с петель.

Божусь: Родные Палестины,
Моя исконная земля,
Пришёл, чтоб вы меня простили,
А не одной забавы для.

Но забытье родного сада
Не потревожит мой рассказ,
Здесь всё как было, всё как надо,
Но здесь совсем не помнят нас.

Ни этот клён, ни эта речка
И ни приток её меньшой.
А я к ним с пламенною речью
Да с разволнованной душой:

– Я свой, я ваш, я с вами вместе!..
– Постой, – припомнил старый вяз, —
Не ты ли, лет тому за двести,
Озоровал в тени у нас?..

Не помнил, не благоволил,
мы есть, а больше не касались,
нас обещали не любить,
но почему, не рассказали.

Всё хорошо не потому,
что нет его и вечер луний,
нам обещали обмануть,
но даже в этом обманули.

Декоративнее картин,
декларативнее победных,
нам слишком многое претит,
но от дождя и до обеда.

Не побывал.
Пусть.
Ибо вам
обратный путь к нему провален.
Нам обещали убивать,
и убивали.

Из разора, из разрухи,
Смыслу здравому назло,
Ночью дерево разлуки
На руинах проросло.

Под остывшими следами
Цепенеющих комет
Налилось оно плодами
Поражений и побед.

И в прозренье одиноком
Тайным трепетом живёт:
Лишь бы дети ненароком
Не вкусили от щедрот.

И заламывая руки,
И расплескивая тень,
Стонет дерево разлуки,
Проклиная прошлый день.

Плотно стянуто полотно лет.
И какой-то из свежих май.
Не понятно – вершина, дно ли
(это важно – не понимать).

А не хочется по-имперски, —
это на человека тест.
И не знать, кто мерзким, кто дерзким
(это важно – не знать, кто есть).

Неужели уже пропикало,
и нет помощи, и не-мощь.
Не смогла не жить паролимпийка
(это важно – не жить не смочь).

И еще, вот ведь, кто-то как-то,
гадом вверх, даром, что полотно.
Не толкни его, пусть стекает
(это важно, когда не толкнёт).

На сугреве сомлела гадюка,
В ядовитое впав забытьё.
В три погибели скручено туго
Подколодное тело её.

Всё положе восходит и выше
Расторопное солнце весны.
И, дыханья змеиного тише,
Над ползучей сплетаются сны.

А во снах заливные левады,
Виноградье небесных садов
И в грехах искушённые гады —
Под упругою плотью плодов.

Но зачем, накреняясь как птица,
Ясный всадник летит на неё?
И взметнулась в порыве десница,
И блеснуло в деснице копьё.

Над седым ковылём просвистело,
Полыхнуло в глазах кумачом…
Это солнце с утра захотело
Позабавиться ярым лучом.

И затем потревожило гада,
Безмятежным уснувшего сном,
Чтоб с избытком не вызрело яда
У него на сугреве земном.

Затерявшись в калужских лесах,
самого для себя обрести,
чтобы дурь начала угасать,
а китайская мудрость расти.

В волосах у берёз желтизна
с сединой совпадает моей,
суть курьёза позволив узнать:
бытие – не «пою», а «поем».

А природа, на август бедна,
мироточила.
И не до сна.
С бодуна будет осень дана:
«Никому никогда не до нас»,

и принять это – нужен Тибет
и в тебе и лесах, где дрожал
бы от «нет» непокорный судьбе
продолжать.

Знал он на пути своем недолгом
Толк в земных и прочих чудесах.
Смерть пришла… Он обернулся волком
И укрылся в Муромских лесах.

Вскрыть разум.
А начинка (вся),
как непреложная прилежность, —
отчаяние, сожаление
не вынимающиеся.

Терпеть?
Терпеть (а что ж теперь).
Руга.
Дверь есть, но не другая.
Вручную – створ ворот ангара.
От боли петлям заскрипеть,

и «от винта», разбег и взмыл.
Упал, псалмы, зато, оставив.
Забыл последствия восстаний,
Перелопачиваемых

учителем безденежным.
Не выжил? Лживые иконы.
Пожарьте мне мои с беконом
недопредубеждения.

Снова пронизана солнцем опушка.
Многие лета пророчит кукушка.
«Многие лета!» – ликует пчела,
Звон золотой отряхая с крыла.
Пахнет сосною и диким укропом.
«Многие лета!» – над старым окопом
Гудом протяжным гудят провода.
«Многие.» – летняя вторит страда.

Что положил себе – не сделал.
Противно лампочка моргала.
Им соглашательство владело,
не свойственное маргиналам.

Он знал наверно, что придётся
невстреченным затмить реальность,
когда муэдзином ли, ксёндзом
несделанное загорланит.

Песком сочиться, врать несвязно,
ведь невозможно, что (нет шансов)
юг с севером договорятся,
и он продолжит продолжаться.

«Смейтесь, люди добрые,
Плачьте по Руси!
Ешьте булки сдобные.
Господи, спаси!

Ни тепло, ни холодно
Мне от тех смешков:
Прикопил я смолоду
Песен сто мешков!

По тропе нехоженой
В поле забреду,
Выстрелом подкошенный
В травы упаду.»

Ой ли Богу – богово,
Кесарю – венец?
…Ты зачем в убогого
Целился, подлец?!

Хорошо, будто осенью по лесу,
клевер цвета заката и кливера,
что-то бьётся в них, завуалированное.
Запретить бы их внос и использование,

а иначе – как будто бы сшиблись,
взбудоражено про моложавое, —
недостаточно слова и живописи
только музыкой или жаворонками.

Но на кровли – стотысячлитровое.
Без запретов, и так обрезаемо
то, что хочется к сердцу, да проволокою,
чтобы было в убийство и заморозки.