Борис Михин - Отражения в отражении

Если я окажусь здесь не тем,
за кого сам себя принимаю,
если не заблужусь в темноте,
но заблудится там же прямая,
если в дело вмешается вдруг,
в спину дующий, правильный ветер,
описав полукруг, поутру
я забуду всё то, что наметил,
и пойду не навстречу, а вверх —
в направлении новой спирали,
а, быть может, юлы, опровергнув
закон центробежности рая,
и, однажды взглянув как бы вниз,
самого же себя обнаружу…
Между мною и мной там – дефис
бесконечности, грустный и нужный.

Вырастая из детства в цинизм,
научился родных покидать
и бежать.
Как бы вверх, только вниз.
Но он так и не понял – куда.

Потеряв время на сытный быт,
упустил шанс душе загадать…
А вот что загадать – он забыл,
но ведь так и не понял, когда.

Разглядев звёзды и небеса,
понял, что сам к себе был жесток,
понял, что наказал себя сам,
но он так и не понял, за что.

И однажды он тихо ушёл,
бесполезный, как траурный гимн,
ляпнув глупость, что жил хорошо.
Но не понял, что можно – другим.

Двадцать первый век до нашей эры
клинописи Ашурбанапала
с нашим двадцать первым сшили верно:
пращуры и мы… отличий мало.

В этом убедился в ночь музеев
у таблички с долговой распиской
(сорок ей веков, а всё мерзеет
раритет беды).
«А счастье? Близко…»

Прозреваю смело пару тысяч:
всё равно стихи не выживают.
Память – не качаемая мышца.
Нас прочтут по биркам.
Так бывает.

Весна.
Теплый ветер
листок рвёт бумажный:
«не много на свете
останется важным».

Лист в скрюченных пальцах
шуршит очумело, —
не многие сжалятся
выбросить мелочь.

Как флюгер на кирхе,
смысл мало, кем понят,
и многие лихо
о важном не вспомнят.

Услышал поэта?
Зачем же лист рваный?
Ведь многие – это
не ты.
Шаг…
Нирвана.

Был скрипач от похмелья в ударе
и играл в переходе Вивальди.
Музыкант – дворник душ. Тихий. Старый.
Лилась мелочь в чехол на асфальте.

И аншлаг.
Не потеряно, значит,
ничего для умеющих слушать!

Но вдруг сбился скрипач, чуть не плача, —
не отбеливаются ведь души.
Опустившись, запеть о высоком —
всё равно, что хватать ножны культей:
невозможно.
Инстинкты жестоки.

И старик без ста грамм в прединсульте.
Из толпы протянули: «Хлебни-ка!..»
Под щетиной кадык благодарно
прыгал вверх.
Щёлкал импортный «Никон»,
гоготала довольно бездарность…

Но трясущимися он кистями
попытался опять, стервенело!
Самому себе за себя мстя. И…
в переходе чуть-чуть потеплело.

Я сегодня обратился к мастеру:
«Сделайте мои часы, пожалуйста.
Время кончилось в них, знать, из пластика.
Стрелки тонкие кружат кинжалами,

превращая сорок вёсен в крошево».
Мастер предложил на выбор разное:
брошенное или несуразное,
но оставил кое-что неспрошенным.

Разобрал часы.
Зал ожидания
беспределен у ларька у станции.
Без часов – счастливый – есть предание.
Пусть уж нерабочими останутся,

раз побыть мне стоило зевакою —
весь укрылся светом и улыбками.
В драку за рекой лягушки квакали,
электрички серебрились рыбками.

Мир огромен.
Только он – не главное.
Рядом вдруг возникло эфемерное,
прошептало: «Тоже неисправные…
Долго ждать?»
«Вы знаете, наверное…»

На соседней уместившись лавочке,
я раскрасил радужным фломастером
будущее.
«Завтра. Здесь. У справочной».
Сколько нас
под хитрым взглядом Мастера?

Живу в двух квартирах от старого фото,
в двух фильтрах воды от последней диеты,
всего-то в двух детствах от крошек-енотов
из мультика. Ход стрелок – звук кастаньетов
мне напоминает, как клацают зубы
у черепа в «быть иль не быть».
Может статься,
меня звук досрочно демобилизует.
И в двух подбородках от свадебных танцев
мне многое стало гораздо понятней.
И многое было.
Чуть меньше, но будет,
надеюсь.
Величественность звёзд здесь внятней.
Важней «как заснуть», чем «а кто же разбудит?».

За двадцать почти одноразовых лезвий
до внуков – я к ним всё ещё равнодушен.
Наверное, рано. Да сын слишком резвый —
ему нынче после трёх первых подружек.

Подушек немеряно было измято
на койках гостиниц,
казарм,
пароходов,
купе…
Три десятка нелицеприятных
бесед скрыл в загашнике, переработав.

У времени, видимо, есть свойство гофры, —
оно растяжимо.
И важно – чем мерить.
Да хоть в сигаретах… хоть в кофе на Корфу, —
душа старше тела должна стать, старея.

По ночам просыпаться – привычное.
Полнолуние лупит: «ну что ещё?»
Стрелок нет, а жидкокристаллический
циферблат пуст (здесь время нестояще).

Крест окна на полу. Время нолики
рисовать. Продолжаю ворочаться
бесконечно, боясь не символики,
а стихов, что придут – напророчатся.

«Невозможно, поэтому верую» [1] Credo quia absurdum est («верую, ибо абсурдно») парафраз фрагмента сочинения Тертуллиана «О плоти Христа» .
И опять до утра тягомотина
спора: крестик – ноль. Чей ход?
Лунь серая…

Верить искренне – нынче экзотика.

Ведь в начале моей третьей тысячи
Бог всё дальше и глубже скрывается.
Есть бозон Хиггса, Взрыв Большой вымучен.
Сотни экзопланет крестим пальцами.