Борис Михин - Отражения в отражении

Сбежав от бас-гитары в скверик,
возьму дождя и хлеб для уток
решать проблему веры. Скверно
она решается прилюдно.
До фонарей в блестящих клёнах,
здесь доживу на мокрых лавках.
Сталь хрупкая – перекалённой,
а дух перекаленный – плавкий.
И тенью, вплавленной в аллеи,
скольжу по лужам, наблюдая,
как признак осени алеет —
рябина, в пруд огнём кидаясь…
Вновь ничего не понимая,
и как всегда не разобравшись,
я возвращался в мир трамваев,
в привычный мир.
Обычный страшно,
на самом острие молитвы
своей великой, настоящей,
не просьбу, не о чём болит, я выл —
«спасибо» в мир галдящий.

Больно.
Крики направлены внутрь —
бесполезно вовне.
Задыхающуюся в огне
душу мучает Бог-экзекутор.

В испытаниях смысл – «пытать».
И садист любит жертву.
Жизнь – Стокгольмский синдром.
Хитрым жестом
боль назвали – Его благодать.
И чем больше, тем лучше.
Свирепость, —
не молитва – в строфе!
И беззвучно аутодафе.
Запредельно растёт озверелость.

Смысл жизни – не верный вопрос.
В пламя брошенной жердью
полыхает бессмысленность смерти…
спичкою для Его папирос.

Смотреть на улицу с позиций манекенов
занятие, наверное, престранное.
Для них мы – выставка уродов, образ некий
безвкусицы.
Застывшие в прострации,
они полубожественно с витрин снисходят
сквозь зубы красоту нам демонстрировать…

И человек воспринимает неохотно
себя – как на Создателя сатиру.

«Она, разбей меня Кондрат, —
ничто!» Туман под утро плотен.
Всё спорил про любовь кастрат,
держа мизинчик на отлёте.

Однако «талифа куми» —
простейшее из доказательств
существования кумир– …
«Прощаю», – тихий шёпот сзади.

Не в природе вещей, —
он опять стал ничей.
Только это не нравится
женщинам – большинству.
Взгромоздившись на стул,
наблюдает – стараются.

Для него, говоришь?
Это вряд ли. Все лишь
о себе. Эволюция —
способ выжить за счёт
прочих. Голый расчёт.
И глаза блестят блюдцами,

привлекая своей
красотой «полеветь».
Предлагается сладкое
исключительно для
убедить бобыля
тратить деньги на гладкое.

Тратить силы резон
есть. Но выбор призов
«призу» не полагается.
Выбор будет один.
И нельзя погодить.
Эволюции – здравица.

Как жертва дремучих инстинктов,
клюёт на любой возбудитель.
Не мучайтесь, дети индиго, —
примат – ваш родитель.

Взгляд искоса, длинные ноги,
и проч., – вплоть до юбок не бальных,
бьёт… в пах.
Он почти параноик
в среде невербальных.

Есть способ принятий решений:
закрыв глазки, вспомнить про пиво.
Хотеть всё, что видишь в мишени, —
природа блудлива.

Ведь чтобы найти объективность,
не видеть – суть равных условий.
А голос у всех препротивный,
когда просят.
Чары – уловка.

Ах, как ей хочется богатства и детей
от мужа верного. (Но пауза всё длится.)
Взамен – себя. Да кто бы захотел
сверхпроститутку, двадцать ей там, тридцать…

Богатого любить легко. А сущность сук —
продать дороже, чтобы жить послаще.
Но, впрочем… им – плевать, нам – не досуг.
Зачем в постель очередная тащит?

В тридевятом нелепом загоне,
именуемом вслух королевством,
вместо солнца за горы заходит
детство.
Вместо ночи над миром восходят
умной – ложь, и наивною – честность.
Вроде – «мы»… и не – наши – мы вроде.
Интересно,
для кого продают в магазинах,
упакованною – оптом верность?
Нерушимостью чтоб поразились
упаковки, наверно?

Впрочем, что это я – против ветра?
Сам – из плоти.
А значит, такой же.
Вожделение морщит все метры
кожи.

Тем не менее, странно другое:
все всё знают,
живут
и манерно
соблюдают ритмичный скрип коек.

Любопытная верность…

Та ещё снежная бабища —
наша огромная Родина,
в венах-ручьях, в древних капищах,
мшелых крестах, словно в орденах.

Кто, исполинскую, скатывал
землями до бесконечности?
Вот уж работочка адова!

Вот и забыли сердечное.
Есть у неё сила богова,
Вера в народах не тающих…
и равнодушие.
Строгая,
не справедливая,
та ещё…

Рукой, крестившей ночью в пасху
на телекамеру «чело»
подписаны народу сказки…
Нет Веры.
В храмах только маски.

Когда же это началось?

Рукой, за раз берущей тридцать
монет, стирали поцелуй
с коварных губ. Чтоб удавиться.

Своих нет лиц у «многолицых».
Крест – способ править подлецу.
Рукой, привыкшей к тесакам и
познавшей как-то хруст ребра,
благословлял потомков Каин…
страшнее даже Мураками
не выдумает повесть, брат.

Лить образ в биллион подобий,
спуская Слово, как курок,
мог себялюб.
Так это – хобби:
с кривого штампа криво дроби
творить преступною рукой?

Два особнячка в тихом спальном районе,
соседи неспешно у речки беседуют,
труд жизни закончен, форель на нейлоне…
Один отсидел,
а второй – бывший следователь.

И кто из них гаже мне был в результате —
никак не пойму.
Да и надо ли?
Хватит.

Парень с очень русскою фамилией
Жугдэрдэмидиийн (уф-ф-ф!) Гуррагча,
вслух звучащей по-рязански миленько,
тоже пил перед полётом чай,
и, как все, смотрел на Байконуре же
«солнце Белое пустыни». Звёзд
прикасался взглядом неошкуренным,
видел Землю с лунами внахлёст…