Борис Михин - Отражения в отражении

Мудрость Тертуллиана неистова,
но прозрения нет.
Ночь-пророчица
полнолунием стелет час в чистое:
«Надо верить».

Крест?..
Ноль?..
Как не хочется…

Всё приспособлено друг другу в мире:
снег – ноябрю,
свет – тьме,
розетка – вилке,
а суете – умение быть смирным,
а мелкие – оправой быть великим.

Край приспособлен к бездне. Бездна – к краю…
любому.
Значит, общий смысл – цепь. И
возможно – сеть.
Вот истина вторая:
и с половинкой жить – не панацея.

Запутавшись в сетях предзимних фактов,
вдвоём быть проще. Может даже – лучше.
Привычка слепит души катарактой…
существования не любят души.

Снег – ноябрю.
И кто-то сдастся первым.
Ноябрь – мне (мы с ним всегда спокойны).
Я – строчкам. Строчки – глупостям и перлам.
Приспособлениями – мы друг другу в койке.

Жизнь – смерти.
Общих нет решений.
У каждого есть и «другой» в заначке.
Но губы в самый раз для нежной шеи,
а приспособлен… – ведь не предназначен?

Есть вещи, невозможные для слов:
с неуловимым ароматом кофе, —
не описать.
Речь – самый жуткий морфий…
Под палец на стекло лёг грустный профиль,
немой и мёртвый, – видно повезло.

Слова – пыль мыслей.
Тихий ля-минор
расскажет больше суть аккорда «мимо».
О боли больше скажет пантомима.
Слова – растяжка. Смысл за ними – мина.
И, значит, «больше» – пыль от взрыва «боль».

Нельзя играть с…
И шрам. Всё заросло.
Рисунок стёк.
Аккорд последний крикнул.
Я вместе с ним.
Никчемной писаниной
легли слова,
но как за них проникнуть?
Есть невозможное. И душу – на излом.

Придёт время сдохнуть,
проверив гипотезу скрытую:
количество вдохов
равно ли количеству выдохов?
Рабочая версия —
вряд ли. И вынужден пробовать.
Бог, ноги вниз сверзив
с небес, всё кого-то захлёбывал.
Количество бульков —
не важная подкатегория
(на лавках бабульки
смерть как-то смогли, объегорили).
Придёт время.
Позже.
Пока – время строить гипотезы.
И жечь их,
(без света жизнь портится).
И выдох – на розжиг.

Да.
Я не знаю ответов.
Зато хоть знаю вопросы.
По ним живу. Скажешь, бедно?
Спроси себя: «Что есть – осень?»,
к примеру.

Просто подумай.
И если встретится бездна, —
я на краю.
Очень дует…
Мы рядом. Кто же был бездарь?

Смотри, какие просторы!
Ответы – точка, жизнь – выбор.
Нет Смысла. Но есть смысл спорить.
«Ответы – смерть» – стоит выбить
в конце любой из историй.

Дождь.
Практически осень.
Младенчески
спится сладко капризным и некогдавым, —
ночь спустилась.
Но только для некоторых.
Сомневаться – так по-человечески.

Тишина лучше слов.
В дробь карнизную
тишина – лучший друг сомневающихся
и таящегося в них же, кающихся.
Присмотрись, сонм молитв вереницами
встречно каплям курится мечтательно.
Их затралят небесные траулеры
богу. Только молитвы – отравленные
и никчемные. И нечитабельные.

Дождь – единственный друг ночью августа.
Сверлит где-то внутри победитовое:
сомневающимся убедительные
не найти здесь слова.
Бог на лавке спит,
сыт по горло людскими привычками.
Не разбудят его просьбы «бардовские».
Остаётся молчать.
И по-варварски
выть, из ночи построчечно вычеркнутым.

По воде ходить немудрено. Попробуй
походить по пустоте в душе
в безнадёжной арестантской робе
правых, но раздавленных левшей.

Бездна и в тебе, под оболочкой.
Сокрушая каблуками твердь
пустоты, здесь бродят, одиночки.
Ветер.
А напоминает смерть.

И расталкивая дыры кулаками,
задыхаются от счастья – отдавать
новые миры.
Ведь даже камень
нужно научиться делать, брат.

Лица улиц проснулись не очень.
Всё равно – хоть Стамбул, хоть Тамбов —
за расхристанный ворот сорочки
заползала шальная любовь.

Утро пахло постелью измятой,
как поэзией – Шаганэ.
Между тысяч чужих ароматов
ты небрежно носила «Шанэль»,
запахнувшись, как в шубу, в свой запах.

И вдыхая родной, терпкий шлейф,
враз пьянею.
Наверное, запил
на всю жизнь, от духов ошалев.

Воробьи повседневно рядились,
скрипнул стартером старый «Москвич».

Мой безвольно царапает стилус:
«женский запах опасней, чем ВИЧ».
Закружит, полонит.
Нет лекарства…

У блаженства – миг – полураспад.
А потом в повседневности карстовой
облучённым мечтать и не спать.

С Первым Разом навек обручённый,
утром, как этикеткой, шумел
и дышал прошлым впрок (я – учёный).

Для кого нынче носят «Шанэль»?

В ИКСТЛАН
Жёсткий пол без ковров.
Где-то стонет ситар.
Я серьёзно здоров
и немного не стар.
Со спокойствием будд
принимаю любой,
не какой-там-нибудь,
бой с собой, бой с собой.
Есть у камеры вход,
но вот выход ли он…
Бог ведь не доброхот.
Правд, увы, биллион.
Бог молчит, объявив
самостийность путей,
бесполезность любви,
но с ней легче лететь…
по квадрату вдоль стен
над вульгарностью нар.
Кто ж струной шелестел:
жизнь больна, жизнь больна?
Нет.
Союзница-смерть
просто рядом всегда,
помогая уметь
жить.
В бой.
В бой, господа.

Весенней ночью где взять тишины?
Безумная луна, ночная птица…
проснувшись в три часа уже не спится
под трели в парке.

Сна мы лишены
за межсезонье и за рост надежд,
за ночи, что короткими вдруг стали.

Не важно – темнота тепла густа ли,
мне важно слышать ласковость дождей,
мне важно чувствовать у звуков – жизнь,
иметь возможность быть не одиноким…

И складываются любовь и строки:
ночная птица, верно, ворожит.

Театр… Изысканный гротеск.
Кто думает иначе – (жизнь – театр)
прочувствует ошибку многократно.

Где нет зеркал, их заменяет тень ©.

Где нет лица, там подойдёт чужое,
отыгранное рьяно, напоказ,
но даже если в образ и попасть, —
фонарь не включен…
тени нет…
Живой ли?!