Александр Горностаев - Лето шестидесятое

Я обернусь: он худ, как Мефистофель,

пробор волос его слегка плешив…

Таков он, разве, настоящий профи

в исследованье тонких сфер души?

Но знаю я, как информирован и сведущ

он, отвернувший взгляд в кратчайший миг.

Ему не скажешь: хватит, не преследуй

моей души незащищённый мир.

Ещё страна моих весенних песен

величественна, словно с колоколен звон;

ещё для жизни расположен я, как пашен

в полях бескрайних щедрый чернозём.

Но мгла на сердце – мир меняет облик.

Не узнанный, невидимый вблизи,

какой-то боли отдаленный отблеск,

предчувствия не явленный призыв.

Как будто я в судьбы своей орбите,

страстям поддавшись, в жалкой суете

любимых близких чем-нибудь обидел,

своих друзей не выручил в беде.

Есть мука душ – огня мираж из преисподней,

отчаянье, лишающее сил…

Но, если свыше знак не ясен и не понят,

за что же милость у небес просить?

Лишь на губах весенний воздух терпкий,

соленый привкус крови иль вины —

за то, что я не смог, хоть и хотел бы

жить по иному… Душу нужно ли казнить?

Ещё нет муки, только ясно вижу

меняющийся мир вокруг меня.

И черный человек, мгновенья выждав,

уже идет… как из пространства сна.

Он посвящен в мечты, в страстей порочность.

Как на ладони перед ним моя душа…

Но вот хватать меня за горло ночью

ему мой ангел никогда не разрешал.

Уж скоро отцветет душистый куст сирени,

под окнами моими одинокий куст…

Как пред земным прощанием последним,

волнами сердце наполняет грусть.

И погружая мысли в мир весенний,

под хладом взгляда чуть меняя шаг,

мне хочется до боли, до самозабвенья

сирени запахом дышать… дышать… дышать…

В дыму верблюжинных дыханий

Ходил по дорогам Мухаммед.

Пески и разбойники, беды и воры

Смирить не сумели недюжинной воли.

В худых деревушках, в неведомых странах

Он мыслей богатство копил для Корана.

Вокруг совершались злодейства и войны.

Он думал: «Да это людей недостойно!»

Он думал: «Нам стать нужно чище и лучше,

Добро делать даже верблюжьей колючке…»

Мне было хорошо в моем удобном теле

Мечтать и мыслить, находить слова…

Бежать в ромашковом просторе оголтело…

Красивых женщин в губы целовать…

В цветущий мир, как древо в почву, врос я

Корнями – множеством прекрасных жизни лет,

Так и не свыкшись с ролью гостя, только гостя

У времени Хозяев на земле…

Я принесу ей праздничных цветов…

Нет времени словами заниматься,

чтоб сотворить восторженных стихов

прекрасной даме на восьмое марта.

Однажды с искренностью милой,

в которой тайный смысл не уловим,

она со мною долго говорила

о творчестве, а мне казалось – о любви.

Вот потому, усаживая на свои колени

лишь мысленно, в порыве чувств,

мечтал читать её я, как стихотворенье,

и знать желаний нежность наизусть…

Грусть небес хранит есенинское это…

Знаю я не по наслышке – сам,

как приводит глупого поэта

женщина к чувствительным стихам.

О взаимности богиню молят.

просят нежности её, как благодать…

будь ты сед, как старец, или молод, —

хочется стихами перед ней блистать.

Вывожу я на орбиту мыслей взрослость,

только в глупостях уподобляясь малышу,

вновь в любви – открытый чувству – космос

без любой защиты сердца выхожу.

И разреженный глотаю воздух,

словно вакуум вокруг – минусовой.

Потому и гибну в этой дали звездной,

мудростью покинутый земной…

*

Ты не хочешь встречаться со мной…

Смысл неназванной главной причины

ясен точно тебе лишь самой:

не такой тебе нужен мужчина.

Я – не стану… не буду… уйду, —

по делам скорой срочности свиду.

и тяжелую сердца беду,

я надеюсь, что встречным не выдам.

Надо жить – все равно продолжать…

заглянув даже в адские жерла.

Не причем ты… когда здесь душа

испытаниям новым подверглась…

Не ради безудержных оргий,

когда предаются грехам, —

с мистическим чувством восторга

входить в лоно милой, как в храм.

Им благо такое даётся,

пришедшим в любви монастырь,

как жителям севера – солнце,

как влага, растеньям пустынь.

Я чту их – боготворящих

любимых… Их образ – красив…

И в жизни милее, и слаще

чем дадено им – не вкусить…

Внешне можно подражать китайцам

и не выдавать накал страстей

девушкам красивым и скитальцам

по садово-дачной области моей.

Как знакома эта станция и место!

Здесь не выходил давным-давно,

потому что перестала ждать невеста…

Опоздал. Хоть вылезай в окно.

Я бы помянуть свои надежды вышел…

Расступитесь девки, мужики!

Я же подавлю чужие вишни,

я тут ноги поломаю о мешки!

Граждане, а если же я брошусь,

потому что мне – не удалось,

да совпало с настоящим прошлое,

перестуки сердца с ритмами колёс.

И души моей не крик, а грохот

полетит над станцией, над… Ней,

что уже ни хорошо, ни плохо

вспоминать не хочет обо мне.

Чайки, чайки, реющие чайки,

Над холмами пенящихся вод.

Разрезает реку на две части

увлеченный далью теплоход.

Осень, осень, реющая в выси,

в птичьей форме жёлтого листка:

через край расплёскивает мысли

моих дум осенняя река.

Время жизни уплывает быстро.