Александр Горностаев - Лето шестидесятое

Тогда была у нас эпоха из эпох…

В космическую высь вовсю вели полёты…

Но кто в поэзии был ярок и не плох?

Не эти же – официоза рифмоплёты.

И тот, кто заслонял желанный неба свод

творцам, мыслителям, стихам Высоцкого,

теперь до самой смерти славно доживет,

на Соловки позорных дел не сосланным…

И мне иного зла эпоха не благоволит,

выпрашивает мзду за слог мой в публикациях.

Хоть предъяви им славы будущей гранит…

дельцы моих времен не станут каяться…

Они и в будущем сподобятся кивать, —

любых эпох успешные любимцы,

произнося про сгинувший талант слова

красивые, как блеск медалей проходимцев.

А я кричу везде, что буду знаменит,

что мне пора за Фауста, за смыслы мира взяться.

Но неподъемного молчанья монолит

на сердце мне поставлен… В небо не подняться…

Прошла привычка говорить и слушать,

Не выдавая мыслей компромат,

и всякий раз болеющую душу,

как малыша – игрушкой, занимать.

Читают новое… Но мниться: старый нумер!

Не знаю уж в какой из дней сурка

исчез в речах моих приличный юмор

и перешла ирония в сарказм.

Так опретили сердцу рифмоплеты,

не понимающие вещий этот труд.

Со всех сторон гудят, как самолеты,

и лицезреть полёты певчих не дают.

Почудилось плохих поэтов клонам,

впадая в мыслей радужный уют,

что овладевшим поэтичным словом

в благополучье славы визы выдают.

Не от того ль, что в голове моей виденья

и на душе тяжелых дум фигня,

я не могу с привычным снисхожденьем

на одиночество общенья муку поменять.

Не надо много потрясений личных,

житейских дрязг, иль неудач в любви,

чтоб ощутил судьбы своей трагичность

в душевный кризис впавший индивид.

Да можно жить так, словно стены комнат,

пространства улиц, ёмкий мир минут

поток твоих тирад легко запомнят

и вдаль веков с нарочными передадут.

Нет смысла в даре, как в словах пророчеств…

Но можно излечив тоску и боль,

к далеким, к близким относиться проще,

играя жизнь талантливо, как роль.

Смогли, однако, лет на десять опоздать,

на первый приз имевшие претензии,

моих талантов скоростные поезда,

отправленные к звёздам через тернии.

Не видя звезд манящих – в телескоп,

я нынче в творчества особенную Индию

иду дорогой древнею – пешком,

как до меня ходили – по наитию.

Конечно, в жизнь и в славу стартануть

хотелось мне со скоростью ракеты,

и по-гагарински, чтобы на всю страну

гремело имя звёздное поэта.

Но было плохо всё в родной стране…

И сердце перед зла звериным ликом

окаменело… показалось мне,

мерцало символом невыживших религий.

Теперь… как будто постучали в дверь.

Послали знак мне ангелы иль бесы,

чтобы на сломе жизни, пред кончиной вер

сказал слова я – из молчанья-бездны…

Иду я в жизнь, как будто в даль веков.

Лишь тень за мной от образа величия…

И думаю, что смысл написанных стихов

уже не только дело моё личное…

2018

Моя земля – цветущий в море остров.

Но редко в порт заходят корабли.

И ощущают это временами остро

мои стихи – как ждущие посланцев в гости,

аборигены тутошней земли.

Приветливый народ мой многоликий

трудов не чужд и весел в дни забав.

Но как в преддверье катастроф великих,

меня тревожит, словно участь близких,

народа этого неясная судьба.

Ухожены сады, цветов сиянье в клумбах,

щедра и живописна добрая земля…

Так привезите в душах вы своих, как в трюмах,

всё, что стихи, как люди, чтут и любят:

признанья радость, отклик сердца, доброты тепла.

Средь бурных вод я создал почву, как японцы

искусственные в море возводили острова…

Ведь не было с моим народом места мне под солнцем

там на большой Земле, где словно инородцы

непризнанные граждане мои слова…

На сердце взвесь невыносимых истин…

в глазах поэта вспыхивают искры…

Сказал поступком он своим последним,

что был не слеп поэт… хоть был не метким…

Он в Болдине писал об осени:

«Прощальная краса», – да бросьте Вы…

Жена осенних суток переменчивей, —

«покой и воля», – разве с этой женщиной?

Не дай мне Бог – всем нам – сойти с ума,

Когда закружит жизни кутерьма,

когда предательство больней пронзает душу,

чем января простреленная стужа…

Он шёл по лесу, листьями шурша,

и рифмы шли, шуршали в каждый шаг,

и солнца луч играл в вершинах редких…

Да, был не слеп поэт, но был не метким.

Он сам себе бывал невыносим:

«Ах, Пушкин, Пушкин, ты не сукин сын».

А у его жены, блиставшей в свете,

вполне могли родиться сучьи дети.

Ей за мазуркой, по одной из версий,

Не слышен был стук пушкинского сердца.

Она – дитя-кокетка, жертва сплетен.

Но был не слеп поэт. Он был не метким

и не тогда, когда стрелял в Дантеса,

на торжество возмездья не надеясь.

Его судьбу к беде, к дуэльным спорам

вела любовь – души поэта промах…

Молчанье – сфинкс… Предощущенье действа…

Входя в одну из языковых рек,

Как зов глубин, как дальний отзвук детства,

выслушиваю внутреннюю речь.

Но мыслями дано соприкасаться

умам, лишь задрожит в устах —

на уровне вершин-коммуникаций, —

как бабочка порхающая, знак.

Однако чаше дремлет радость-кроха,

и плавится руда больших обид,

что разумом, равнявшемуся с Богом,

не так порой случалось говорить…

Неся ионы знанья и сомненья

сквозь толщу дум, к пространству и векам,

горячие источники мышленья

впадают плавно в русло языка.

Под руку ее тетрадь легла:

аспирантка конспектирует много.

Я со второго стола до её ноготка

дотянуться, пожалуй, мог бы.

Пока отделяем от корня суффикс

и подгоняем основу обратно,

успеет метнуться желанья искус

по тонкой кожице под легким платьем.

Выпадет близко-близко

на уроках свиданий общаться с ней, —

На каком-нибудь там английском

русскую душу не высказать мне.

Ни о чём бы уже не спорить,

словно знаток со знатоком, —

древние звуки и корни

глубью глаз напоить, как молоком.

Станет играться ребёнок-слово

на зацелованных губах родителей,

потому что Языка основа

женщин красота, мужчин развитие…

1994