Александр Горностаев - Лето шестидесятое

Не смог золотые печали
в притихшей душе утаить:
я дождиком нынче стучался
в закрытые окна твои.

И дождик, к окошку приникший,
несмело в жилище глазел:
учебники, стопки давнишних
знакомых тетрадей, газет…

Характер – осенний, унылый.
Деревья и люди тихи…
Ты в доме своём находила
тетрадь и читала стихи.

Я помню, как дождиком вешним
пропитаны были дворы.
Однажды влюблённым и нежным
тебе я стихи подарил.

Дождинки по стёклам бежали
на землю, я землю поил,
и осень листвою шершавой
ласкала потоки мои.

Сквозь стёкла я видел: ты тоже
в улыбке хранила печаль,
не ведая, что там за дождик
в закрытые окна стучал.

Прокуренный костром,
терзался вечер в баре.
Я был в таком ударе
немыслимых острот.

Я, как актёр, искусно,
смешно читал про жизнь,
и брал, как мусор, чувства,
и сыпал из души.

В какой-то злой измене
за ворот память тряс,
и сыпались в колени
снега открытых фраз.

Ты исходила смехом
над тем, как я любил…
Как погибал… уехал…
и как несчастен был.

Я сам не знал, что делал,
впадающий в экстаз.
Ты просто захотела
смеяться в этот раз.

И выплеснув наружу
всё, что не трогал сам,
я напоследок душу
швырнул к твоим ногам.

И над последней шуткой
я сам смеялся всласть.
Как цепь, спадала будто
утрат былая власть.

И ты не знала жалость…
Качалась в танце тень…
И платье поднималось
с красивейших колен.

На высоте. доступной крыльям птичьим,
я строил людям замок голубой.
А людям, в общем. свойственна практичность,
им нужно то, что трогают рукой.

Другие жили с целью объяснимой,
в устройстве жизни проводили дни.
А я искал для девушки любимой
в душе своей искрящийся родник.

Да разве это действенно и нужно
любимым?.. Жизнь вся кувырком,
когда она единственную душу
нашла в обычном пареньке другом…

Теперь уже спокойно сердце бьётся,
когда настигнет прежняя мечта.
Я перестал искать в душе колодцы
и строить в небе замки перестал.

Реальность жизни зримей, ощутимей…
Всё глуше чувства раненого крик…
в таких словах, в таких мольбах к любимой
расплескан тот искрящийся родник!

Дома застыли в снежных отворотах,
затихли улиц беглые шумы.
Голодным зверем, начавшим охоту,
крадётся ночь по лежбищу зимы.

Я вновь в пути, я вновь застигнут мраком,
спешащий, будто нужно где помочь,
и не мешаю уличным собакам
до хрипоты и визга лаять в ночь.

Встречает тишь меня за переулком.
На тишину, бегущую у ног,
метнулась память трепетно и гулко
приливом крови в вымученный мозг.

У памяти болезненная тема…
Но через всех воспоминаний жуть
переступая, отметая немочь,
по скрипу снега тенью ухожу.

Задворками ненужных и забытых,
окраиной отвергнутой любви
я ухожу от мучащей обиды,
я ухожу от гибельной судьбы.

А, шаг за шагом прибавляя ходу,
бросаясь вскачь со всех бесплотных ног,
голодным зверем, начавшим охоту,
за мной в погоне сумрачная ночь…

Я утром просыпаюсь от дождя,
от мерного встревоженного звука,
когда ещё желанье – подождать —
от дивных снов не отрывает руку.

Что ты уже не входишь больше в явь
моих полулесных, житейских дебрей,
осознавать вдруг начинаю я,
на стук дождя приоткрываю двери.

С утра и в дождь судьбину лишних
я постигаю глубже – только и всего.
Но в воздухе продрогшего жилища
всегда твоё присутствие живёт.

И оттого, что утра хрупкий мир
наполнен чувством трепета и дрожи,
твоих привычек каждый жест и миг
вновь в ранний час мной пережит и прожит…