Дмитрий Гринберг - Случайная встреча

И я найду столетний царский дуб,
На нём оставленные шрамы —
Слова влюблённых; пара юных губ
Не станут нами

На всём твоя оставлена печать —
Как лекарь ты врачуешь людям раны
Весной ты будешь снова распускать
В саду каштаны

В тебе есть что-то от Марлен,
Во мне есть что-то от Ремарка.
Твоих объятий жуткий плен
Казнил меня, как будто арка.

Твоих волос весь водопад
Обрушен вниз, и как у сфинкса,
Загадок полные глаза стократ
Печальней камня обелиска.

Похоже, время, сделав круг,
Все возвратив назад пугливо,
Забыло дать коснуться рук
Ожившим вдруг необъяснимо.

Тебе молюсь, как раб, пред ночью казни,
Чтобы услышана была моя мольба,
Я вопля не издам, – что крик когда
Весь труд мой стал отныне праздный.

Вот ты летишь на страшной колеснице,
И молнии сжимаешь ты в руке.
Но мне не быть, как той свободной птице,
Что видит мир, как тучу, вдалеке.

Она предвидев шторм и непогоду,
Свернет тотчас в затихшие края.
И избежит с небес паденья в воду,
Чего не смог предвидеть я.

Я – мрачный лев, не зная страха веры
В позор и поражения – распят,
И как двуногий зверь остервенелый,
Молчу, чтобы с колен своих привстать.

Мучительней твоих горящих глаз,
Что смотрят на других, и мне дают отказ,
Как беднякам, что просят хлеб и милость,
Как будто мне любовь твоя приснилась,
Как будто я в назойливом бреду
Придумал день и завтрак на пруду,
Где ты шутила, плакала, смеялась,
Куда собака с нами увязалась,
И подбегала, лаявши, подчас,
Чтобы еды добыть у добрых нас, —
Придумать сложно мне для сердца пытку.
В твоё же не войти, как в узкую калитку
Мужчине тучному, любившему поесть.
Но габариты – злая шутка, злая месть.
И ты меня по самый край, едва наполнив,
Любовью, нежностью – сказала вдруг: уродлив!
Уродлив голос, взгляд, лицо твоё немое.
И умерло тотчас на свете белом двое —
И я, и ангел – от любви твоей хранитель,
Которому не удалось спасти обитель
Надломленного сердца моего,
В котором ты, как кровь, как вещество.

Но лживый тот, кто говорит иначе,
Кто мыслит, что любовь его спасёт!
Она придёт с тоскою или плачем,
И гордость в бездну тут же унесёт.

Она, впустив в сердца надежды,
Заставив верить в то, чему не быть,
Поселится спокойно где-то между
Умом и сердцем, должному любить.

О, что любовь? Любовь моя – расплата,
Стихи – мой бесконечный мадригал,
Который слушают два дьявола крылатых,
Которым слёзы – вечный идеал.

И тот, кто красивее всех – расчётлив!
И власть тверда, а гнев необратим!
Не видит он, что есть ещё напротив
Такой же дух, и следовать за ним…

То дух упадка! дух всего безверья,
Он – кардинал, его не побороть.
Его нутро – нутро врага и зверя,
Чья обожженная сияет ночью плоть.

когда опять закроет мне глаза
перчаткой чёрная любовь,
представлю я зелёный сад,
где нет ни шороха, ни слов.

представлю я в тот миг тогда,
что гордость верх над мной возьмёт,
и пронесётся мыслей череда,
руками я закрою рот,

земля не тронется колен,
и я приму земную суть,
в блядях не будет перемен,
без швали лучше мне уснуть.

Сладка её слеза, как сладок сахар,
И грусть лица не то передаёт,
Что видишь ты. Совсем её не страхом
Грудной наполнен клетки переплёт.
Там сердца нет; где рёбра – вьются змеи,
Ты тронешь их, а не её уста.
Ты верен был, и многому ты верил,
И кровь твоя из сердца пролита.
Она под видом жалобным запястья
Подаст, чтоб резал, или целовал.
И речь начнёт она, и будет клясться,
И две сразит мишени наповал.
Её слова пусты, как поле боя, —
Представь, что слышишь их, как волны моря.

В итоге оказаться, всё же, правым
Желанья глупого, с теченьем лет,
Когда я жизнь познал, грехи и нравы,
Во мне, быть может, больше нет.
Зачем мне доказательства иные,
Что красота бесчувственна, как лёд,
Когда и ты, приняв меня впервые,
Поступкам злым открыла новый счёт?
В ответ молчат и лук мои и стрелы, —
Как ты, когда бесчувственный почёт
Отдашь мне вновь, как раб давно несмелый.
Но от тебя и враг мой отстаёт.
Чтоб святостью прослыть между ворами,
Отдашься тем, кто с большими грехами.

Твой облик отличается, нам милый,
Что хрупкостью фарфорною пленит,
От пустоты разверзнутой могилы,
Где высится над холодом гранит.
И речь твоя на ангела похожа,
Когда б тот ангел был сладчайший звук!
Но голос твой сирены, манит тоже
К двум щупальцам и содроганью рук!
Ты всякий час сомненьями объята,
И непреклонна в просьбах никогда!
И как преступник ты не виновата
Перед собой и строгостью суда…
Хозяйка масок ты, где скрыты раны,
И вор ты сердца моего упрямый.

Когда умолкнет хор твоих похвал,
Один с тобой останется певец.
Всё тот, кого твой взгляд не замечал,
Кому терновый дан давно венец.
Ты не услышишь снова нежных слов,
В притоне сердца слышен только звон.
Твой нрав любого полюбить готов,
Но не того, кто ставит средь икон
Один портрет возлюбленной своей,
Чтобы, как деве, умершей святой,
Молитвой завершать среди теней,
Остаток дня в тиши своей ночной.
Но в этом сердце тихо потому,
Что нет биенья. Холод любит тьму.

Как бедняку сдержать себя невмочь,
Когда он получил в своё наследство
Богатство дядюшки, и в эту ж ночь
Он промотает всё, а завтра – бедствуй!
Так я, заполучив, как ценный дар,
И полюбив тебя уже всецело —
С ног бросился транжирить. Как Икар,
Лишившись крыльев, погубил и тело.
Но телом мне была твоя душа,
С тех пор бедней я стал, чем был дотоле.
И праведники в юности грешат!
Забыв о Боге, возжелая воли.
Но я не праведник, я снова то убью!
Что всей душою с горя полюблю.

Нежнейшие цветы твои фиалки,
Не ровня им убранство пышных роз.
Что эти противопоставят палки
Твоим милейшим воплощеньем слёз?
Пускай дают нам много нужной тени
Весенних листьев яркий урожай.
Но так приятней вид живых растений,
Когда кипит в них жизнь аж через край!
И юной бесполезности пороки
Расплатой были нам с теченьем лет.
Цветам не скажут: – «Немы и жестоки!»,
Когда глазам приятен вид и цвет.
Но что им нежность рук твоих печальных,
Ведь красота признает только равных!