Александр Левинтов - 6 | Поэтический дневник

две слезинки дождя ручейком по стеклу,
жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего: снов и духов,
я замечтался и плакать готов

когда-то здесь свистали соловьи, и шорохи в романтику играли,
в углу – в ампирных ножках клавесин, и вальса шелесты в вечернем зале;
раздвинет время тайны и секреты, сквозь кисею годов любовь срывая:
какие песни на веранде были спеты? о чём гитара пела им, рыдая?

две слезинки дождя ручейком по стеклу,
жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего:
снов и духов, я замечтался и плакать готов

в том флигеле нестреляный поручик ей сочинял безумные стихи,
он целовал в перчатке чёрной ручку в мечтах безудержно лихих,
она листала томные романы, скучая своей юностью порой,
небрежный ремешок изнеженного стана, закат лазурно-ало-золотой

две слезинки дождя ручейком по стеклу,
жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего: снов и духов,
я замечтался и плакать готов

проходит всё – и жизнь других проходит, нам оставляя терпкий аромат,
стучит дождём по проржавевшей кровле и укрывает пеленою сад…
здесь никогда и никого не будет: сломают, вырубят, заселят иль сожгут
здесь умерли и праздники, и будни, и лишь стихи надежды не умрут

две слезинки дождя ручейком по стеклу,
жёлтые листья осин на полу,
шёпот прошедшего: снов и духов,
я замечтался и плакать готов

за занавескою несутся облака,
их гонят в наступающий апрель,
белёсые – пасхальная мука,
и быстрые как ранняя капель,

на впалых ветках птичья дребедень,
шальные ветры гонят ручейки,
летит проснувшийся, проветрившийся день
хлопочут бронзовые шустрые жучки,

всё оживает – умираю я,
из года в год одной печалюсь вестью,
я лишний здесь, как в злаке спорынья,
как вычеркнутый кем-то хилый крестик

и каждую весну смотрю на занавеску,
сквозь кисею я вижу смерть свою,
пушистых облаков смешные арабески,
улыбку Моны Лизы на краю

отгремели громы грозовые,
отшумели ветры и дожди,
листопадов резкие порывы,
и теперь весны – надеясь, жди

жди, когда пройдёт зима и холод,
снегопады, вьюги, мерзлота,
жди, когда опять проснётся город,
и исчезнет утром темнота

зацветут деревья и газоны,
зашумит хмельная голова,
и березки отдадут поклоны,
и росой заискрится трава

я очнусь от боли, снов и дрёмы,
песнями, стихами напоюсь
как и всё, принаряжусь в обновы
запою у ветра на краю

и опять – ударят в небе громы,
разольётся ливней благодать,
птиц небесных хлопотливый гомон
по утрам не даст подолгу спать

жизнь вернётся, жизнь ещё вернётся,
даже если вовсе без меня:
молодые песни у колодца
молодыми строчками звенят

ты идёшь по моим тротуарам,
избитым, истёртым до дыр,
ты в моей мышеловке – сыр,
плесневелый, вонючий и даром

острия каблуков и шпилей,
шинный шум и заплаты витрин,
вас так много, и каждый – один
в разноцветье причёсок и стилей

мотылёк, прикорнувший к сединам
моих обликов, мифов и грёз,
атом эпосов, сказок и проз,
ты – ничтожный, непознанный, мнимый

элемент моих улиц, домов…
проходи, я устал от прохожих,
суетливых, спешащих, похожих,
я без вас исторически нов

улетели, отлетают
пожелтевшие года,
а куда? – и сам не знаю,
впереди лишь холода

в кучу их не собираю —
да и что тут собирать?
вёсны гаснут, звёзды тают,
ночи – страждущая рать

не спешу, не жду надежды,
тихо тексты шелестят,
тихо сыплются одежды,
и готовится обряд

я спокоен, всё спокойно:
ничего не поменять,
мысли выстроены стройно,
всё… пока… пора взлетать…

тихо и задумчиво, кисея аллей,
птицы расчирикались, небо всё светлей,
ирисы глазастые смотрят, не таясь,
и играет в классики солнце-ясный князь

тихо, с колокольными вздохами весна,
людям, насекомым ли, стало не до сна
от набухших соками будущих цветов,
к новому рождению Божий мир готов

тихо мысли катятся вешним ручейком,
нежною украдкою, сладостным тайком,
души робко каются в страждущих телах,
в небе растворяется журавлиный взмах

тихой тишиною спят в саду оливы,
отчего глаза мои в эти дни слезливы?
от Исхода древнего до Голгофы путь —
этих семь коротеньких: мало, ну, и пусть…

… вы, агностики, поверьте:
даже смерть противна смерти

первый дождь, пока холодный,
«вот и кончилось» – шепчу,
мир опять, как будто создан,
капли бьются по плечу:
«просыпайся!» – в недрах ночи
почки лопаются вслух,
стих пропет, отлит, отточен,
и соском тюльпан набух,
«надышаться б полной грудью
чистотой летящих струй!»
я, видать, ещё побуду,
не печалься, не горюй,
мы ещё среди сирени
чашу росную нальём,
мы ещё разгоним тени
свежим утренним дождём!

Ничего не предполагающий пятничный вечер взрывается грохотом ударно-медного оркестра. Каждый из уличных музыкантов старается быть, прежде всего, самым громким в оркестре. Мелодия и прочая ерунда – потом.
Страсти накаляются с каждой новой мелодией. Наша малопроезжая улочка и вовсе перекрывается юными соловьями-разбойниками. Публика заводится: у каждого в руках оказывается бутылка или стакан красненького, дети забрасывают медленно ползущие машины конфетти, маленький негритёнок отплясывает брейк-данс с таким мастерством и остервенением, что к нему присоединяются возбужденные его выкрутасами дамы, совсем недавно получившие права гражданства. Больше всех в заводе, конечно, музыканты. Энергичная барабанщица выколачивает дух из своего огромного барабана, потом хватается за валторну и выдувает из нее все, что та может, затем с той же неупоённостью звуки выгребаются из саксофона, и лишь пара поспешных глотков из горла бордосской бутылки оставляют в живых и ее и ее инструменты.
Не все парижане на уикэнд уезжают в Ниццу, Лондон или Фонтенбло.
В субботу мы наблюдали разгул этого праздника: перед Инвалидами и вокруг Эйфеля валялись стада недораздетых людей, у Сорбонны студенты колоннами выражали что-то, перекрывшее движение напрочь, у Бастилии шел митинг с зажигательными речами. В Париже совершенно невозможно понять из-за накала страстей, патетики и пафоса: это театральное, политическое или сексуальное действо. Скорей всего, все это вместе взятое и неотделимо одно от другого. В воскресенье разгул продолжался: опять по нашей узенькой прошелся ударно-духовой трам-тарарам активистов квартала: они возражали против платьев без рукавов (или боролись за них), в одной из мелодий я даже узнал «Караван» Дюка Эллингтона.