Александр Левинтов - 4 | Последнее

Брат мой,
стоящий предо мной,
следящий за моей спиной,
и берегущий сверху мой покой,
Брат мой.
Хожу по проволоке – на службе и дома,
Стою на струнах – в очередях Содома.
Лежу в гробах – на пляжах Сочи
Сижу без срока – годы и ночи.
Брат мой,
вывернутый наизнанку,
обнаженный жаждой, страстями,
Разумом – то есть душою.
Брат мой.
Здесь все чужое – мое дыханье,
Твоя любовь и наши судьбы.
Здесь страшно душно – пуст воздух,
пуста душа, ни крон и ни корней.
Брат мой
Мы вместе гибнем
Под пеплом жизней
Горим в аду живьем
брат мой.
Брат мой простим простимся небес не видно заволокло туманом сознанье братства брат мой
б … … …. й

среднерукий и косноязычный
родился в сталинском районе
долго жил в брежневском
не хочу умирать под другим
ненавистным незнаемым именем
живу анонимно
пишу псевдонимно
невыносимо
на вынос и на выброс
в ожидании конца
а может начала
ведь так и проходит
безвременье
впервые человек с человечеством
получил назначенье
успеть бы теперь
его исполнить
или хотя бы успеть
угадать
высокочастотная тема
вторичные слабые сигналы
не затыкайте мне рот
дайте докосноязычить

живите по средствам
не лезьте в бутылку
отцы вольнодумцев
и всех диссидентов
не с вами не с вами
с собой и в себе
есть нечто важнее
чем жизнь или счастье
за что и не жалко
свое вам отдать
читайте газеты
зажав сигареты
входите где входят
про выход забыв
оденьтесь попроще
наденьте медали
кресты партбилеты
и галстучек в тон
зимой в темно синем
и серое летом
стучите костяшками
в битве козлов
на волю на волю
к непознанной жизни
конечно нельзя
но к отлету готов
другая иная
наверно живая
планета во мне
протоплазма в грозу
давайте прощаться
мне лень нагибаться
корячиться гнуться
змеей извиваться
давать издеваться
давиться даваться
давайте прощаться
ade ухожу

Манный запах
куличей, сирени, пасхи,
древние,
старинного письма
лики у детей,
средь нищих – спячка,
красные платки
на оживленных бабах,
мужики
степенны, при рублях,
жар паникадила,
звон монеты,
«Ваня, две за тридцать» —
«Нету сдачи»,
радость
пятачковому обману,
хор басами
от земли до неба,
та, в платке, —
глазами, что Мария,
грудь, обсосанная
парнем из варенки
посильней,
чем грудь у Магдалины,
заграница
за смирившимся Дунаем
всеношную
извела на квак,
крестный ход,
смотрят на хоругви,
сигаретой о свечу
сквернявясь,
звон,
многоголосьем обливаясь,
по планете
к Господу плывет.
………………………
В этот час
так тихо у престола,
поминают
первую траву,
космодром голгофский,
взлет и этих,
остающихся мечтать
учеников.

И природа немощна бывает —
вот взяла и родила Советы,
перестройку, сталина, колхозы,
пионеров, орден «Знак Почета».

Чем ей не хватало тамплиеров,
мавзолея, ДНК и раков?
Дождь идет, а будет и суббота —
может, только это нам и надо.

Погода бравая, а матуш истомилась,
устала, бедная, в постах и маяте,
копытит боль ее виски в сединах,
и замерла молитва в пустоте.

По Белгородскому каналу лызнут лодки.
Смолой пригретой и травой дышу.
Проходят чопорно от деверей молодки,
и струи шепчут слухи камышу.

Гуляют люди водами и кладкой,
и чистотел расцвел вдоль берегов,
целует девочка большой тюльпан украдкой,
и даль течет за цепью облаков.

Так много завязи, земля в садах укрыта,
сирени россыпи, забор вьюнком обвит.
Чужой не входит, опасаясь мыта,
а к переменам следоход забыт.

Вон дедко плачет, юность вспоминая.
Таким же старым может буду я
когда-нибудь. В шальном угарном мае
во мне очнутся милые края.

И мирный плес, и ивы повивальник,
тепло небес и холодок ветров
мне вспомнятся среди чужбины дальней,
и я признать в ней родину готов.

Мне сказали недавно:
«Ряд второй, на балконе, последний сеанс».
Я один. Мне и скучно, и горько.
Все смешалось: Петрарка и Райка,
Горький, Данте, Ильич, перестройка,
Горбачев и Мак-Дональд на майках.
Посевная озимых, аренды арест,
Позывные Москвы и Кабула.
Прозевали себя и остатки окрест.
Пред вождями лампадку задуло.
Здесь чудовищно что-то настало не так.
Этот – грошик, тот ум поменял на пятак.
Катит мимо времен воронок-дилижанс.
Мне сказали недавно: Настал Ренессанс».

бумажный солдатик с картонным мечом
наверно, сильнее картонного брата
с бумажным мечом
из столовой салфетки:
разбито ристалище в масти и клетки
и пешки, и шашки наполнены гневом,
всамделишным, праведным
пеплом и тленом,
и жертвою пали в борьбе роковой
бумажно-картонный, и тот, и другой

Стой, деревня, пой, деревня
во всех избах. В каждом доме
хлеб намётан, хлеб накрошен,
воздух чист, румян, целебен.

За горой село большое:
колокольный звон заутри,
по печам пылают угли,
гаснет звездье кошевое.

От зари тепло и дымно,
разнопенье и мычанье,
журавель скрипит закланьем,
труд себе, а не за гривну.

Берестой звенят поленья,
хруст и хрум скотины сытой,
лавки чисты, пол обмытый,
«Покрова» – поют в моленьях.

Груздь упруг, огурчик зелен,
Кумачи пошли в портянки,
под игривые тальянки
стой, деревня, пой, деревня!

Шел снег. В голландке
пахло берестой, оттаявшим углём,
в углу – сырая дранка,
не дом – постой, молитва над огнём…
шёл снег. И жизнь
всё дальше уходила, вливалась суета
за неизвестный приз;
с неодолимой силой я проскочил года…
шел снег. Так опадают гимны
в глухую ностальгию. Причинам наперед
и следствия – повинны,
я навзничь падаю на лёд…
шел снег. И от души забытой
взгляд отлетает, с будущим простясь,
цветок опал, шампанское допито,
как седина, шел снег,
и в январе, и в мае,
от бесконечности и вечности таясь

Жирели морды ментовские
на жертвы Красного Креста,
и души, щуплые, людские,
спадали к ноженькам Христа.
Мы все падём. И там, быть может,
всё повторится: Моспогруз,
стихи, дороги и безножье,
молитвы и отечный зуд.
Мы не простим и не прощаем,
нас не помилуют они,
но утоли моя печали
потусторонние огни.
Но нет – парторгам и удушью,
пусть страх как мел сотрет лицо:
наш мир, погибший и заблудший,
уж не насытится мацой.
Кровавой тризной людоедов
в предсудный день вступаем мы,
гневливо ропщет наше «кредо»,
а стражи строги и немы.