Александр Левинтов - 3 | Поэзия

Мир растворяется – уже ползет туман
Перемножая сущность на нули.
И вся та жизнь – дурман или обман:
На горизонте полыхают корабли.

Твои седые склоны, осень,
Плывут по сторонам хайвэя,
Теряет тени лес – то паранойя
Ливней сгребает декорации
На зиму. Мне чудятся в затихнувшем
Тумане забытого простора
Немеркнущие краски:
Аллея лип янтарного тепла
На Ленинградском, багровые
Подтеки крымских лоз,
и нежность приполярная березок,
медовых буков ряд,
и золотые кипы кленов
Канатчиковой Дачи,
Костры рябины, охра дуба,
Акаций трепетная бронза
На берегах далекого Дуная
И елей колкий изумруд.
Над Мендосино и Форт Браггом —
Бургундского вина закаты,
Наш солнцедар клонится к океану,
Бушующему позднею волной.
Все, может быть, в последний раз
Мне снится, и я прощаюсь,
Что не так – простите.

Я с погасшими огнями
Мчу по темному хайвэю,
Змеи мыслей, плети смертей
Извиваются клубками —
То мохнатых кипарисов
Протянулись злые ветви.

Где-то газ анестезии
В умирающем сознаньи
Где-то совесть на снотворном
Анастасис! Анастасис!
Нам не встать и не подняться
Только мчаться, только мчаться.

Тонко стонет в дюнах ветер
Домовой бездомный плачет
Чье-то горе фары мечет
Поворотами отчаянья.
Над изорванным ландшафтом —
Хохот ведьм и завыванья.

Неба нет, лишь злые тучи,
Неба нет, лишь бесы скачут,
Волны стонут, волны плещут,
Кипарисы жмутся к кручам
И кричат мне на погибель
Голоса ночных исчадий.

И всю ночь сознанье глохнет,
Совесть жерновами давит,
В эту ночь я стал моложе —
Ближе к смерти это значит.
«Возвращенье, возвращенье!»
– из меня душа поется.

И всю ночь перебирает
Одичавших чаек стая
На тонюсеньких подставках.
Одинокое молчанье
В белой лепре
Белых чаек.

Этих строк живые волны
По закату расплескались,
Ветер свежий, парус полный,
В мир распахнутые дали.

Неба бархат тихо гаснет
Как пропавшие надежды,
Гор далеких меркнут грани,
Тихо падают одежды.

И в бокале созревает,
Яд безумствований ночи,
Краски блекнут, вечер тает,
Океан внизу клокочет

Этих песен тихий шепот
Внятен только мне с тобою:
То души печальный опыт
Плачет брошенным гобоем

Облака закат пропели,
Развернув себя как знамя.
Где же наше солнце село? —
Только завтра мы узнаем.

Печальным серебром – строка моих стихов
Среди туманной серости залива,
Меж кисеи, развешанной уныло,
Дождя, предвестника ноябрьских штормов.
И волны серые унылы как молва.
Последний луч, последние слова,
Они текут, мерцая, к горизонту
Как жизнь моя, которую я так
И не прожил. Невидимый маяк
Нас силится тянуть то к Риму, то к Вермонту.
Чем выше небо, тем глупей желанья.
Сегодня небеса спустились до волны
Они со мной и с будущим на ты,
Неся дожди и скуку расставанья.

Пряных роз увядший аромат,
Пьяных грез ушедшее прощай,
Серой завистью затянутый закат,
По-сиротски журавли кричат:
Им нескоро путь держать назад,
И далек еще беспечный май.
Опадают годы в октябре,
Наливается забвением вино,
И встает на стынущей заре
Падший ангел мысли о Добре.
Свищет море в доме на горе,
Я войду в себя, себе окно.
Не шуми, усталый океан,
Не сердись соленою волной,
Все, старик, лишь – козни да обман,
Все пройдет – в песок и на покой.

Свистит волна и ветер воет,
и ноги вязнут в мокрой зыби.
Рыбак, подобно чайке, подбегает
в прибой, шипящий йодовитой грязью,
чтобы забросить в буруны тугую,
натянутую грузилом лесу,
потом ее, срывая пальцы, выбирает,
чтоб вновь забросить. Другой вьетнамец,
такой же щуплый и упорный,
сосредоточенно сажает на крючок
усатый, чахлый и усталый шримп.
В ведре – десяток по-азиатски тощих
рыбешек. У них и взгляд с прищуром.
Старуха где-то с алчущим корытом
ждет-не дождется утлого улова,
чтоб с жуткой вонью, с рисом или соей
сготовить ужин, сотворив молитву
неведомому нам восточному Христу.
На горизонте тонкой лентой серебро:
такой закат – к сардинам и макрели.
Вьетнамцу все равно, с какого боку
он к океану: с запада, с востока.
Его масштаб общения с планетой —
длина заброса спиннинга. Порой
к нему причаливает чайка
в надежде разделить улов. Напрасно:
он знает этих тварей, им только дай,
они и рыбака склюют, прожоры.
И все – как там, в разодранном Вьетнаме,
все те же водоросли, запахи и ветры,
все тот же океан, все та же мысль о жизни,
о том, что возвращенья нет,
а здесь опять клюет.

Из холодов и дружеских попоек
Я возвращаюсь в сумраки себя,
Душа молчит и будущее ноет,
Сомненья и унынье теребя.

И все вокруг – так пусто и постыло,
И все внутри – давно обожжено,
Скользит сознанье по забытым милым
Все прожито, отпето, прощено.

И новый путь – как заново родился,
И новых далей – пестрый караван.
Я сам себе, наверное, приснился,
Я ни себе и никому не дан.

Я вновь один, ну, где же ты?
Лишь тишина… и вереница тополей
Моих забот, надежд и дней
Плывет в тумане по обочине судьбы.

Седой покой усталой смерти
А где-то – грохот гроз,
Сходящих с поднебесий,
А где-то – стон любви
И ненависти крик.

Когда прервется стих,
Когда затихнет мысль
И кончится строка,
Дождь оборвется
Тишиной последней.

Мне внятен топот струй
По спящим поселеньям,
И я шепчу во тьму
И хмурым небесам
Заветную и скромную молитву:

«Стучи, стучи мне памятные рифмы,
Ночной заблудший непутевый дождь,
Верни ко мне Сизифа из Коринфа
И утопи сегодняшнюю ложь».

Бутыльон светлого. Мой «Пино-гри».
Все очень просто и дешево. Суббота.
Сам себя не называя мотом,
Я шепчу тост: «но не умри!»

Предо мной малохольный и очень кошерный,
Вино в стакане прозрачнее мыслей,
Где-то рядом отдыхает Всевышний,
Пить можно много, если пить размеренно.

Крылья, но уже не Советов,
А перекормленных дур из кур,
Меня не терзает чей-то прищур,
И я никому не даю обетов.