Мария Кабанова - Стихи

В полночь приходит, мелькнёт у окна,
Крикнет, смеясь: «Встречай!»
Я предлагаю ей кровь, она
Предпочитает чай.

Пахнет парфюмом истлевшей плоти,
Шепчет, ложась в кровать:
«Не трусь, Марусь, я не по работе,
А просто так поболтать.

Жаль, что пугает вас, людей,
Стук моих каблучков.
Я ненавижу мучить детей
И пугать старичков,

Жизнь вас пытает, как инквизитор.
Я же добра по фактам.
А что внезапны мои визиты,
Так это ж гуманней как-то.

Бывает, беру не того – косяк.
Ошибок не отрицаю.
Но Жизнь вас терзает и так и сяк,
А я бегу и спасаю.

Ах, если б могла, я бы всех увезла
Вглубь полночных зеркал,
Чтоб никто ни боли, ни зла
На этой земле не знал.

Душ беззаботных вечный полёт —
Разве не благодать?
Но Жизнь мне вас никак не даёт,
Никак не даёт спасать».

Вырежи сердце, пока горячее,
тонко нарежь, удаляя вены.
Я умру. Зато карпаччо
будет отменным.

Съешь, смакуя, чокаясь красным
с той, что будет меня милее.
Знаю, не любишь сырое мясо.
С кровью моё, поверь, вкуснее.

Лакомись, милый, хоть раз не спорь со мной —
мы с тобой любим о вкусах спорить.
Вкусно, полезно и жира ноль —
покойная увлекалась спортом,
и на массаж ходила почаще коров Кобе,
и подставляла тебе обе
щеки, когда ты бил по одной.

А ты любил меня на убой —
без тормозов, без памяти и без робости.
Режь же теперь и не прекословь!
Людей навалом и так на глобусе.
Вода нынче как-то ценней, чем кровь.

Ну что ты морщишься? Ты же мужчина.
Пойми, моя жертва не беспричинна.
Руки не дам вот, а сердце – да!
Ведь это единственный способ, любимый,
нам с тобой стать целым единым.
А то разбежимся же, как всегда.

Мы сидим слегка подшофе.
Разговор пустяков, но зво́нок.
А на улице, рядом с кафе —
Мать и больной ребёнок.

Она пледом его укроет,
Как грудного, везёт гулять.
А ему на вид тридцать пять.
Может, даун. Может, другое.

Мы замолкли с тобой, как дети.
Разговор наш свернулся клубком.
Дело даже не в них, а в том,
Что паёк общих тем доеден.

Мать хлопочет смешной обезьянкой.
Надевает на сына панамку.
Он не щурится даже на свет.
Я вздыхаю – мол, Бога нет…

Он сидит бессловесный, как мим.
А она говорит ему что-то.
И, внезапно, и мама, и сын
В звонкий, нежный пускаются хохот!

Мы сидим неподвижно, молчим.
Я с улыбкой завидую им.

Любимый разучился говорить,
Несказанным прощанием терзаем,
И научился спрашивать глазами:
– Где взять мне силы, чтоб тебя забыть?

– Ты сил возьми у тех, у посторонних,
Чьи сны модны́, и истины просты,
У парков, где осенние листы
Качают солнце на сухих ладонях.

А, может быть, у той другой любви,
Которая, как ласточка в стене,
Росла и крепла, спрятавшись в тебе,
И вот теперь на волю норовит.

Забудь о нашей юности фанерной,
Взгляни на стариков – они идут
Смерть караулить вечером в саду,
Как будто, чтоб прикончить её первой.

Когда-нибудь и ты, упав в кровать,
В которой сонный призрак мой лежит,
Прошепчешь нежно: «Милая, скажи,
Где взять мне силы, чтобы вспоминать?»

Милый друг, у меня осталось не более чем десять
Твоих улыбок, фирменных и лучистых.
Одна всегда при мне, как карманный месяц.
Когда хреново – включаю её и греюсь.
Прислал бы побольше – перегорают быстро.

А из воспоминаний наших, самых весенних,
Я себе сделала как-то – была в угаре! —
Домик воздушный с садиком и бассейном,
Но не привязала (я же, мой друг, рассеянна…),
И он улетел, как будто воздушный шарик.

Живу, как умею – сама себе паж и привратник —
В приличной компании книг на фанерной полке.
Одиночество, знаешь, будто китайский ватник,
Уродует и толстит – но носится долго.

Из домочадцев – домашнее привидение
Да данная мамой в момент рождения
Любовь-царапка, любовь-мурлыка,
Любовь-не-сахар, но я привыкла.

Ну, что ещё? Иногда беседы веду с сычом,
И Муза зайдёт поболтать про Бунинские аллеи.
Отсюда вывод, любимый: ты ни при чём,
Просто я с нормальными не умею.

Стихи не пишутся! Они
Болтают ножками на крыше.
«Спуститесь вниз!» – но, чёрт возьми,
Мои стихи меня не слышат.

То они прячутся, дразня,
То рифм снежки летят мне в спину.
Стихи не дружат с дисциплиной —
Они в меня. Во всём – в меня.

Но нет мне никого родней,
Когда, устав и наигравшись,
Мои стихи бегут ко мне
И спят, к душе моей прижавшись.

А в глазах у него темно – холод, ночь, хризолит.
Сердце уже не то и иногда болит.
Видимо, в отпуск пора или выпить яду.
Вот и подъехали. «Вас подождать?» – «Не надо».

Вот он заходит. В банке, как в банке, закон-
сервированы не только деньги, но и клерки.
Его проводят в комнату без окóн.
Почтительно. Без проверки.

Его здесь знают, помнят. «А вас давно
не было, кажется, лет так сто?»
Он открывает ячейку быстро, словно крадёт.
И достаёт её.

И перед ней забывает себя, как роль.
Она – глубока, чиста – рассветное море.
«Ты посмотри, – он шепчет, – какая боль!»
«Боль как боль, она уже ничего не сто́ит,

Вложили бы лучше в славу, а это – мелко, —
сомневается клерк, – и потом, непонятно чья.
Страдать теперь не умеют. Кругом не боль, а подделки».
«Она не подделка… Да точно! Она – моя.

Славу я брал, с ней миллион хлопот,
у меня есть успех, виноградник и винзавод,
есть любовь, и есть страсть – всё по высшему классу, друг.
Но, бывает, нахлынет вдруг…
и одна только эта смешная, щемящая боль
кажется мне живой…»

«О чём мечтают деревья?»

«О том, чтобы сбросить корни,
Как крылья, расправить ветви,
И листья подставить ветру,
И в небо взлететь проворно».

«А птицы, скажи, а птицы?»

«Чтоб окна не закрывали,
И клетки не запирали,
Но ждали их люди, ждали
И хлеб им пекли с корицей».

А я лежу в темноте,
И с лесом полночным летаю,
И с птицами в воздухе таю.
О чём только я ни мечтаю,
Чтоб мне не мечтать о тебе.

У малышки сегодня горе —
Её привезли на море.